для развития Германии, что я должен анализировать сложившуюся ситуацию в стране более строго и более критично, чем это требуется от большинства моих сограждан».
Не слышно ни звука; внимание аудитории, кажется, еще более возросло. Папен говорит медленнее, воздавая хвалу нынешнему режиму. Потом он произносит: «Я убежден в необходимости возрождения общественной жизни и не выполню свой долг гражданина и государственного деятеля, если не скажу вам то, что надо сказать». Далее он критикует методы нацистов, и это тем более удивительно, что все эти два года страну оглушала пропаганда – все перья и голоса, которым разрешалось писать или выступать, восхваляли нацистов. Франц фон Папен – вице-канцлер правительства, и он осмеливается его критиковать: «Министр пропаганды [Геббельс], похоже, очарован соглашательством и покорностью прессы. Он забывает, что пресса только тогда достойна называться прессой, когда она разоблачает несправедливость, ошибки и злоупотребления».
«Поначалу, – напишет позже Папен, – профессора и студенты сидели как громом пораженные. Они молча слушали мои обвинения в адрес режима, но я почувствовал, что свободой своей речи завоевал их».
Далее Папен заявляет, что страна находится на перепутье. В городе, куда в свое время приехал Лютер, которому близки идеи Реформации, он говорит о принципах христианства, которые «веками были основой для нашей нации». Эти фразы Юнга звучат как призыв к свободе, он выразил мысли многих консервативных немецких интеллектуалов, которые появились у них после 1933 года, когда страна начала погружаться в молчание, нарушаемое только ритмичными выкриками, что свидетельствовало о подъеме фанатизма.
«Если мы предадим свои традиции, если мы забудем уроки нашей долгой истории и обязательства, вытекающие из нашего положения в Европе, мы потеряем самую прекрасную и самую впечатляющую возможность, предоставленную нам в этом веке... Так давайте же примем на себя ответственность, наложенную нашей совестью в этом постоянно изменяющемся мире».
Окончание речи довольно расплывчато, и тем не менее оно поднимает весь зал на ноги. «В громе аплодисментов, последовавших за моими словами, – писал Папен, – потонули бешеные протесты немногочисленных нацистов. Эти аплодисменты выражали дух немецкого народа». Чиршский кланяется ему, а профессора пожимают руку, официально, но с теплотой. Папен улыбается. У него еще не было времени испугаться. «Я почувствовал огромное облегчение, – пишет он, – я наконец облегчил свою совесть».
Пока Папен беседует с профессорами и начинает понимать, как будет воспринята его речь в народе, между Марбургом и официальным Берлином ведутся непрерывные телефонные переговоры. В первую очередь надо предупредить Геббельса – ведь его лично критиковал Папен. Неужели это начало наступления консерваторов, которого так боялись многие нацисты? Геббельс сразу принимает меры. Трансляция речи вице-канцлера, запланированная на вечер, запрещается. Журналистов в Марбурге, готовящихся передать свои сообщения в редакции, просят ничего не посылать. На следующий день все дневные газеты будут изъяты. Только «Франкфуртер цайтунг» сумела опубликовать несколько отрывков из своего дневного выпуска. Более того, цензурные запреты накладываются на все выступления вице-канцлера. Однако сотрудники вице-канцелярии, сплотившиеся вокруг Юнга, пытаются разорвать заговор молчания, которым Геббельс хочет окружить Германию. Копии речи уже высланы за границу. Печатные станки газеты «Дойчланд» уже делают оттиски ее полного текста, который будет потом роздан представителям дипломатического корпуса и корреспондентам иностранных изданий. «Мы также выслали, – пишет Папен, – большое число номеров этой газеты по почте нашим друзьям в самой Германии». Но вице-канцелярия находится под круглосуточным наблюдением гестапо. Гейдрих, который предвидел действия Юнга и Папена, был проинформирован одним из первых.
На Принц-Альбрехт-штрассе, 8 днем в воскресенье 17 июня все напряженно работают. Постоянно проводятся совещания, а коммутатор то и дело соединяет Марбург с президентским дворцом Геринга. Гейдрих отдает приказ перехватывать всю подозрительную корреспонденцию вице-канцелярии: надо предотвратить распространение речи Папена. Агенты СД и гестапо в почтовых отделениях тоже получают приказы, которые тут же выполняются. «Позже мне довелось узнать, – писал Папен, – что гестапо удалось перехватить большую часть наших писем», в которых содержался полный текст речи.
Гейдрих, чьи осведомители в вице-канцелярии были хорошо информированы еще в начале недели, предупредил Гитлера, который после возвращения из Италии находился в Мюнхене. Быть может, именно тогда фюрер и решил отправиться в Геру, чтобы разрушить впечатление, произведенное речью Папена, и предотвратить последствия, которые она могла породить. В 8.15 Гитлер приезжает в аэропорт Мюнхена. Здесь его ждут те же самые церемонии, те же самые люди. Но он летит другим самолетом – D-260, предназначенным для полетов внутри страны. Прогноз погоды по трассе Мюнхен – Лейпциг на 17 июня благоприятен, только над Эрцгебиргом наблюдается небольшое скопление низких облаков. В 8.25 самолет взлетает и в 10.15 приземляется в Лейпциге. Самолет – это новое оружие фюрера. В этой маленькой стране он за считаные часы может оказаться в любом месте, его враги часто об этом забывают.
В аэропорту Лейпцига Гитлера ждет машина. Еще рано, только 10.30, когда он пересекает этот большой промышленный и торговый город. На улицах видны только редкие прохожие. В воскресенье утром рабочие сидят по домам. Машины движутся на юг, по долине Элстера, к Гере с ее текстильными фабриками и металлическими заводами. С самого раннего утра большие автобусы привозят сюда отряды СА, СС и молодежных организаций. Приехали тысячи парней; они наполняют улицы своими песнями и своим задором, прогуливаясь по городку в ожидании построения. Над серыми стенами домов, типичных для этого промышленного района, колышутся длинные знамена со свастикой. Они трепещут на весеннем ветру. Когда появляется машина фюрера, которая останавливается у входа в отель «Виктория» рядом с вокзалом, раздаются приветственные крики. Фюрера встречает Заукель, гаулейтер Тюрингии. Гитлер салютует толпе и входит в отель, где он будет выступать перед руководящими работниками партии. В час дня Гитлер снова выходит на улицу, чтобы посмотреть начало парада, очень большого для такого маленького города, как Гера. Рядом с фюрером идут Геббельс и Лей. Всего несколько лет назад эти улицы принадлежали красным. Здесь и по всей области люди голосовали за социал-демократов. Здесь штурмовики понесли серьезные потери в сражениях с хорошо организованными озлобленными группами рабочих. Но теперь, пока в Марбурге Франц фон Папен принимает поздравления от профессоров и слушает аплодисменты студентов, здесь, в Гере, маршируют 20 тысяч человек, по девять в ряд, во главе с Заукелем – штурмовики, эсэсовцы, члены гитлерюгенда, Молодежного трудового корпуса и моторизованных СА. Все это – милитаризованные организации партии.
Они маршируют и кричат «Хайль Гитлер!», и кажется, что топот их сапог выражает решимость нового режима не поддаваться ни Папену, ни угрозам слева, если они вдруг снова появятся. В ответ на речь в Марбурге (о которой мало кто знает) все силы нацистов снова сплотились, и Гитлер вновь достиг того, чего не хотел. Все соединения сходятся на Шютценплац, где собралось более 70 тысяч человек. Появление Гитлера отмечается выстрелом из пушки, а крикам толпы вторит барабанная дробь «Баденвейлерского марша».
Никто из собравшихся не подозревает, что этот митинг чем-то отличается от других ему подобных, призванных подчинить Германию нацистам. Может быть, только тем, что место его проведения оказалось совсем неожиданным. Никто не осознает, что этот парад – ответ вице-канцлеру, а также демонстрация силы консерваторам и всем тем, кто вьется вокруг Папена, надеясь, возможно, сбросить новый режим.
Четырехчасовой парад, сотни автобусов и крики десятков тысяч людей демонстрируют всей стране популярность Гитлера и непобедимость его партии.
Тем не менее даже этой полной энтузиазма толпе, не подозревающей об истинной цели парада, тяжелый, угрожающий тон Гитлера кажется странным. Это очень страстная речь, сопровождаемая резкими жестами. Гитлер взмок от пота, кажется, что ему удалось возродить зажигательную, неукротимую ярость его первых речей в прокуренных барах Мюнхена.
«Все эти карлики, – кричит Гитлер, – которые думают, что у них есть что сказать против нашей идеи, будут сметены ее коллективной мощью!» Раздаются крики, толпа скандирует «Хайль! Зиг хайль!». «Ибо все эти карлики забывают одну вещь: они любят критиковать, но могут ли они предложить что-нибудь получше?»
Уносимый волной эмоций, Гитлер усиливает свою иронию и презрение: «Эти страшные червячки... что
