«выбора». А. Коллонтай резко осуждает героя своей повести — коммуниста, оставившего пролетарку ради буржуазной женщины.
Молодая пролетарская литература делает конфликт Между «душой» и «телом» одним из главных новых сюжетов. В повести А. Тарасова-Родионова
Литература 20-х годов верно отражала смятение умов и чувств, вызванное революционными лозунгами, призывами строить «новую жизнь», бороться со «старой семьей». Даша Чумалова, первая в советской литературе «освободившаяся женщина», отстаивает свое равноправие с мужчиной на работе и в личной жизни. Ревнующему ее мужу она отвечает: «В нас самих должна быть беспощадная гражданская война. Нет ничего более крепкого и живучего, чем наши привычки, чувства и предрассудки. У тебя бунтует ревность, — я знаю. Это хуже деспотизма. Это такая эксплуатация человека человеком, которую можно сравнить только с людоедством». Даша Чумалова — редкий пример использования женщиной права на «свободную любовь». Десятки романов изображали трагическую реальность: несчастных девушек и женщин, одурманенных революционными лозунгами. А. Луначарский вынужден был вступиться за них. Он приводит типичный диалог советской молодежи а 20-е годы. «Мужчина: Пол, удовлетворение пола есть вещь простая, надо отучиться об этом задумываться. Женщина: Может быть, это и правильно, может быть, это и научно, но все-таки как же это будет: если ты меня бросишь, а у меня будет ребенок, то что же мне делать? Мужчина: Какие мещанские рассуждения! Какая мещанская предусмотренность! До какой степени ты сидишь в буржуазных предрассудках! Нельзя тебя считать за товарища!» Луначарский подводит итог: «И запуганная девушка думает, что она поступает по-марксистски, по-ленински, если она никому не отказывает». Комсомолец Хорохорин, чекист, а потом студент, персонаж из повести Льва Гумилевского
Старый большевик П. Лепешинский в 1923 г. признает могучую силу теории «свободной любви»: «Что можно противопоставить этой теории? — Родительский авторитет? — Нет его. Авторитет религии? — Нет его. Традиции? — Нет их. Моральное чувство? — Но старая мораль умерла, а новая еще не народилась…» Лепешинский подводит итог: «Старая форма семьи в общем и целом основательно разрушена, а новой еще нет». В 1923 г., через 6 лет после революции, диагноз старого большевика был тенденцией, планом и благим пожеланием.
Россия, став советской, оставалась крестьянской страной: более 80% населения жило в деревне. Разрушение семьи, разложение морали — не вызывали сомнения.
Революция пришла вслед за войной, сначала с Германией, а затем гражданской — предельно жестокой и беспощадной. Войны начали ломку семьи, разложение морали. Военные жертвы, в первую очередь гибель мужчин, породили явление, зарегистрированное первой переписью населения после войны (1926 г.) По предыдущей переписи (1897) число мужчин и женщин в России было почти одинаковым: 49,7% и 50,3%. В 1926 г. мужчин было на 5 млн. меньше, чем женщин. Половое неравновесие будет увеличиваться в дальнейшие годы (в 1959 г. женщин было на 20 млн. больше, в 1981 г. — на 17,5 млн.), во многом определяя характер советской семьи, нравственности, отношений между полами.
Революционные идеи, упав на благоприятную почву встречали — прежде всего в деревне — сопротивление. Их распространению мешали религия, вековые обычаи, экономический уклад. Война против религии ведется с помощью административных методов — ударов по церкви и идеологического наступления на «старый быт». Административные методы — закрытие храмов, аресты и казни священнослужителей, организация раскола в церкви — позволяли властям надеяться на положительные результаты в будущем. Идеологическая работа должна была дать немедленный результат — изменить образ жизни миллионов граждан советской республики. Троцкий, активно интересовавшийся «новым бытом», отмечает, что «образ жизни гораздо консервативнее экономики» и поэтому «в области семейных отношений мы всё еще, так сказать, находимся в 1920/21 гг., а не в 1923 г.» Признавая большую сопротивляемость «быта» по сравнению с экономикой, которую очень легко было национализировать, народный комиссар по военным и морским делам, тем не менее измеряет изменения в образе жизни месяцами, в худшем случае — годом-двумя. В 1923 г. он сетует, что «быт» все еще — в 1920—1921 гг.
Рабочая власть — по словам Троцкого — «объяснила гражданам, что они имеют право рождаться, вступать в брак и умирать, не пользуясь магическими жестами и песнопениями людей в сутанах или других священных одеждах». Но сам Троцкий отлично понимал, что недостаточно «дать право» обходиться без религии: необходимо либо заставить, либо убедить перестать верить. Кампания по убеждению включала создание «атеистического эрзаца» религии. Ленин верил, что театр сможет заменить религию. Троцкий предлагал конкретные меры по использованию театра в антирелигиозной пропаганде. В книге о «новом быте» он с гордостью сообщает, что «рабочее государство имеет свои праздники, свои парады, свои символические спектакли, свою театральность».
Первым шагом на пути к созданию «коммунистической обрядности» было использование религиозных обрядов: организуются «красные» крестины, «красные» свадьбы, «красные» пасхи и т. д. Широко пропагандируется замена имен на новые, которая должна была сигнализировать новое рождение в новом мире. В ЗАГСах вывешиваются рекомендательные списки имен для новорожденных, не имеющие ничего общего с религиозным календарем. В городе Иваново, например, рекомендовалось назвать новорожденную дочку: Атлантидой, Индустрией, Изидой, Травиатой, новорожденного мальчика: Изумрудом, Гением, Сингапуром. Троцкий одобрительно говорит о популярности таких имен, как Октябрина, Нинель (Ленин наоборот), РЭМ (Революция, Энергия, Мир).
Разрушение «старой» семьи, «старого» быта, который ассоциировался прежде всего с «религиозной отрыжкой» во всех ее видах, шло под лозунгом «новой морали». Молодой пролетарий, ставший студентом, размышляет: «Под гневный, инстинктивно найденный массами закон — в вузе подвели фундамент: «нравственно все, что служит мировой революции, а безнравственно все, что служит распылению рядов пролетариата, его дезорганизации и слабости… Этот сжатый, как выстрел, закон открывал глаза, как душу, на все, что произошло в революции, на самого себя, на свое место в новой, строящейся жизни». Так размышляет литературный персонаж. Теоретик новой нравственности, в книге, рассчитанной на молодежь, объявляет: «старая нравственность умерла, разлагается, гниет». Главный признак новой нравственности — ее относительность. «Не укради» — заповедь «эксплуататорской» Библии, заменена великолепной «этической формулой товарища Ленина: „грабь награбленное“». Но это не значит, объясняет моралист, что «бандит, нападающий на гражданина, хотя бы и нэпмана, и присваивающий его имущество, тоже поступает этично». Этично, нравственно «только такое «укради», которое содействует благу пролетарского коллектива». Точно так же следует отвергнуть, например, заповедь «чти отца»: «Пролетариат рекомендует почитать лишь такого отца, который стоит на революционно-пролетарской точке зрения, который воспитывает детей своих в духе верности пролетарской борьбе…» Заповедь «не прелюбы сотвори» не имеет места в рамках пролетарской этики, не потому, что грешно изменять мужу либо жене, а потому, что «поиски нового полового партнера» являются «очень сложной заботой», отнимают слишком много времени, энергии, представляют собой «грабеж… творчески классовых сил».
