набегающие друг на друга волны в море, острые края кристаллов стачивались о соседние песчинки. Частички бежали так плавно, что, подставив под их поток руку, разломав верхний немного твердый хрустящий слой — он образовался из-за жуткой жары и повышенной влажности воздуха, — вы бы почувствовали то же самое, что и при касании воды.
Я набрал полные ладони соли и сидел так некоторое время. Мне нравилось гладить шарики кончиками пальцев, высматривать песчинки в форме спирали и пытаться увидеть в них будущее, как это делают шаманы. Несколько крупинок прилипло к пальцу, и я поднес его поближе к глазам, чтобы лучше рассмотреть. Соль делилась на такие маленькие частички, что последние легко помещались в линиях моей кожи. У меня возникло чувство путаницы в размерах: начало казаться, будто дюны, по которым мы ехали, были гигантскими пальцами, а наш автомобиль — мельчайшая крупинка соли, катившаяся по углублениям в коже.
Я перелил песок из одной ладони в другую, и пот на руке задержал соляную патину. Сахарная пудра на пончике.
Потом я глубоко вдохнул и поднял маску левой рукой так, чтобы правой суметь дотянуться до рта, попробовать на вкус соль. Острый привкус на языке. Зернистое вещество, которое скрипит на зубах, даже вроде бы совсем растворившись под действием слюны.
Но поднимался ветер, солнце почти село за горизонт, предвещая наступление времени Дьявольского Шепота, поэтому я встал и вернулся к автомобилю, занявшись его принайтовыванием к земле перед предстоящим ураганом. Рода Титус последовала за мной как несмышленый щенок, все так же зажимая рот рукой.
Когда мы ретировались в машину и стали обедать, а за окном завывающий ветер принялся вносить поправки в устройство этого холмистого мира, Рода Титус заговорила со мной — кажется, впервые за много дней. Похоже, она наконец-то успокоилась.
— Техник, — начала женщина, — мне трудно придумать, как с вами обращаться.
Я дожевал кусок, проглотил и посмотрел на нее:
— Не вижу никакой трудности.
— Кажется… я вызываю у вас приступы злости.
Это прозвучало настолько прямолинейно, что я не смог сразу придумать, что ответить. Когда пауза стала затягиваться, Рода заметила:
— Итак, это правда?
— Вы говорите не по делу, — нахмурился я. — Человек может вызывать злость у другого человека. Но, мне кажется, суть не в том.
Сенарка запнулась, потом выпалила на одном дыхании:
— Конечно, вы не думаете так всерьез. И если нам выпало провести столько времени вместе, вы бы постарались сделать что-нибудь со своими негативными эмоциями, хотя, по правде говоря, я не понимаю, чем могла вызвать раздражение.
Я помедлил после окончания ее речи, но она не собиралась ничего добавлять.
— Дело в том, — заметил я, закончив с ужином, — что у вас присутствует непонятный рефлекс, заставляющий сдерживать гнев. Почему бы нам не позлиться друг на друга?
Рода Титус выглядела чуть ли не испуганной.
— Гнев — это грех, — просветила она меня.
Я презрительно фыркнул.
— Вы несете чушь, — признался я.
— Вы меня презираете, — с сожалением произнесла она.
— Ага, еще заставьте меня сдерживать дурные эмоции просто из уважения к вам, и тогда во мне останется только хорошее, — заявил я. — Иногда я действительно вас презираю. Иногда я действительно злюсь на вас. Иногда мне нравится видеть вас рядом. Иногда я даже испытываю желание.
На это женщина только сузила глаза и открыла пересохший рот, чтобы что-то сказать, но так и не сумела вымолвить ни слова. Поэтому я продолжил:
— Но я с ума сойду, если стану разбирать по косточкам свои чувства, как того хотите вы.
Она покачала головой: быстро-быстро из стороны в сторону, получился скорее нервный тик, чем жест.
— Я жалею, что вообще заговорила об этом, — призналась сенарка.
Я пожал плечами и пошел в кабину.
После полудня Рода оставила меня управлять машиной в одиночестве, чем обрадовала несказанно. День сменился ночью, а автомобиль продолжал ехать сквозь тьму.
Следующим утром дела пошли лучше. Возможно, Рода Титус почувствовала, что совсем скоро окажется дома, потому что говорила со мной почти жизнерадостно.
— Что меня действительно интересует в вашем обществе, так это отцовство, — поведала она. — Неужели вы на самом деле не знаете, кто вас зачал?
— А для чего мне это знание? — вопросом на вопрос ответил я. — О детях заботится мать. Отцы приходят и уходят, а матери остаются, они — связь с домом, с родиной.
— Вы очень близки со своей матерью?
Я сплюнул на пол.
— Она далеко отсюда. Осталась на Земле.
— Вот как. А почему она не пожелала лететь с вами?
— Я уверен, что бедняжка даже не знает, что ее сын находится не на родной планете.
Рода Титус замолчала. Потом заговорила снова:
— Я даже не предполагала, что такое может случиться.
— Я родился в религиозном обществе, в сердце Древнего Континента, — решил рассказать я. — Но еще в ранней юности осознал, что пока человек не создаст собственную систему жизни он будет всегда оставаться рабом чужой. Я долго путешествовал, а потом много лет жил с алсианами. Поэтому мы с мамой не виделись очень и очень давно.
Рода Титус погрузилась в соболезнующее молчание — еще одна традиция иерархического общества. Когда я понял, что она выражает мне сочувствие, то рассмеялся:
— Я не могу поверить, Рода Титус, что вас действительно интересуют мои переживания или переживания моей матери!
Она потрясенно вскочила.
— Что вы имеете в виду? Конечно, это все очень печально, а я всегда хорошо чувствую ситуацию. — Она немного помолчала. Потом добавила: — Я скучаю по отцу.
Меня ее тоска вовсе не интересовала, что я тут же и высказал. Рода Титус обиделась и ретировалась в фургон.
Мы ехали до самого заката, размышляя над скудностью окружающего ландшафта. Когда вечерний Дьявольский Шепот начал раскачивать машину, я спрятал автомобиль у подножия дюны и погрузился в ожидание, ругаясь про себя на то, что позволил поездке продолжаться так долго. Неприятное это дело, суетиться в полутьме на улице, пытаясь закрепить автомобиль на грунте.
Возвратившись в кабину, я осмотрел в зеркале лицо и руки и обнаружил небольшие ссадины. Но как только ветер утих, снова вылез наружу и освободил машину от пут. Возвращение к монотонному ритму управления автомобилем немного успокоило.
Сердцебиение.
Даже свирепость соляных ветров осталась в памяти как небольшая неприятность, не стоящая внимания. Каустический вакуум пустыни. Во мне начало рождаться трепетное ощущение внутреннего рассвета. По своему небольшому опыту я знал, что именно такое чувство предшествует общению с Богом. Белизна соли олицетворяла пустоту, чистоту лимфы, распространяющуюся во все стороны до неба, серебряное присутствие Господа, и оно идет во все стороны, потому что все стороны вокруг меня и были истинными дорогами к божеству.
Богоявление.
А после этого всегда следует возрождение желаний плоти. Я вдруг почувствовал жуткий голод — да и бутылка с водой в кармане у сиденья давно опустела, — потянул тормоз, чтобы остановить автомобиль, и
