Вам была нужна, и Вы мне так нравитесь, что мне кажется, что я Вас очень люблю. Тысячу поклонов.
Мне говорят что Вы сердитесь на меня, — это несправедливо. Я согласна не видеться с Вами раньше 1-го января; но в этот день все мои друзья меня здесь посещают. Я безропотно отказываюсь от Вашего общества, которое мне так нравится, а Вы меня еще вводите в заблуждение! Не потому ли, что я позволила себе посмеяться над Вашей рекомендацией в пользу одной барышни сомнительной добродетели? Вам это нипочем, а мне это могло бы повредить, и до тех пор, пока моя дочь не выйдет замуж, я не могу допустить никакого сомнительного общества, ни вблизи, ни издали. Другое дело — Вы, ибо, несмотря на Ваши наставления, Вы еще не мать семейства. Учитесь из этих наставлений, что следует любить тех, которые умеют нас ценить. Не знаю, говорится ли об этом в Евангелии, но это сказано в его духе.
Прощайте, прощайте, до первого января, но тогда Вам надо будет приходить ко мне каждый день.
II. Граф Иосиф де Мэстр
Как Вы любезны, граф, и как Вы все умеете делать кстати! С 22-го октября я не получал ни одной строки от жены, поэтому Вы можете себе представить, как Ваше письмо попало во время! Но поверьте, что оно не нуждалось в этом предлоге, чтобы встретить радушный прием, ибо я всегда придаю большое значение всякому доказательству Вашей доброй памяти обо мне. Но так как в человеческой натуре всегда есть известная леность, в силу которой мы не любим писать без особенной надобности, я должен Вас благодарить, граф, что Вы мне столь любезно предоставили к тому повод; я Вам также очень благодарен за то, что Вы мне сообщаете новости о нашей достойной знакомой, г-же Юбер. Несколько дней тому назад я принял меры, чтобы известить ее, что я еще жив, так как я ее по-прежнему очень люблю. Но эта «неловкость», как Вы забавно выражаетесь, может мне стоит то, что я получу ответ в 1810 г. Я рассчитываю в одно прекрасное утро получить сразу пятнадцать или двадцать писем; тогда я распрощусь со своими друзьями и запрусь на несколько дней в комнату, чтобы читать и отвечать. Тем временем, я очень рад, что пакет, доставление которого Вы так любезно приняли на себя, попал туда, куда надо. Из одной строки Вашего письма я вывожу заключение, что Вы сделали некоторые попытки чтобы доставить мне письмо от г-жи де М. (де Мэстр); Вам это не удалось, но моя благодарность остается та же. Впрочем, Вы мне доставили громадное удовольствие, сообщив, что мои письма дошли до назначения. Я только что отправил двенадцатое — и все не получая ответа. Согласитесь, что я беспристрастный муж!
Я хотел бы с Вами потолковать об истории. Я думаю, что она не приносит никакой пользы. Никогда еще история не предупредила ни одной глупости, ни одного преступления. Эта тема помогла бы нам приятно провести, по крайней мере, один вечер в Женеве — но ведь мы так далеки от Женевы!
Вы хорошо делаете, граф, что живете больше в обществе покойников; но меня очень огорчает причина, заставляющая Вас это делать: подагра и пузырный песок! Боже мой, какие это внушительные названия и как я Вас жалею! Подагра не особенно приятна, но ее еще можно перенести. Она появляется с перерывами и не притесняет Вас так, как песок. Но соединение обоих зол — ужасно. Впрочем, хотя я и не очень верю в медицину, мне все-таки кажется, что этот песок, который Вас мучит, не принадлежит к разряду неизлечимых, и что если бы Вы были вполне благоразумны, спокойны и послушны, Вы могли бы с ним справиться. Если Вам удастся избавиться от него, Вы, надеюсь, не оставите меня в неведении о столь приятной для меня новости.
Я передал Ваши поклоны шведскому посланнику, а также почтенному герцогу и г-ну де Тарси, которые Вам отвечают тем же. Что же касается моего сына, то он, к сожалению, далеко от благодарности. Он находится за Неманом, состоя на службе кавалергардским офицером, и возможно, что он в то время, как я Вам это пишу, участвует в каком-нибудь сражении. Вот где мой «песок» сидит, дорогой граф! Все это произошло вполне правильно и с общего согласия. Но, тем не менее, это мой «песок». Прощайте, граф, я Вас много раз благодарю за Ваше деликатное внимание. Рассчитывайте на постоянную мою благодарность и неизменную привязанность и пр.
Я с чрезвычайным удовольствием прочел Ваше длинное и приятное письмо от 4/17 с. м. Благодарю Вас за все, что оно содержит учтивого и утешительного, но чтобы начать с моего личного положения, все мне говорит, что оно непоправимо. Когда французы заняли Савойю, в 1792 г., и я, следуя за королем, перешел через Альпы, я сказал моей верной компаньонке во всех превратностях жизни: «Дорогой друг, шаг, который мы делаем сегодня, — непоправим; он имеет решающее значение для всей нашей жизни». Будучи потом, вследствие приключения романического характера, вынужден вернуться в Савойю, я увидел близко французскую революцию и возненавидел ее еще больше. Я снова навсегда покинул Францию. Находясь по ту сторону границы, в Лозанне, на Женевском озере, я должен был допустить, что мое имущество конфисковали, не чувствуя при этом ни малейшего желания вернуться во Францию. С тех пор мне, правда, иногда улыбалась надежда, но это был лишь проблеск молнии во мраке ночи, и мое положение все ухудшалось. Постепенно мне наносились удары в Савойе, в Швейцарии, в Пьемонте, в Венеции и, наконец, в России. День сражения под Фридландом мне ничего более не оставил: отечество, состояние, семья и самый монарх, если верить предсказаниям, — все погибло.
Теперь, дорогой граф, что же Вы хотите, чтобы из меня вышло? Ведь фортуна — женщина, — она любит только молодых людей. Она знает, что мне пятьдесят три года, и какие у меня могут быть шансы чтобы она захотела выйти за меня замуж? Она не так глупа. И не думаете ли Вы, что я повергнут наземь? Я могу Вам сказать приблизительно то же, что сказал наш старый Мальзэрб:
Нельзя, конечно, сказать, чтобы я это совсем забыл, но я думаю об этом не так много, чтобы терять бодрость духа. На свете существуют только два истинных несчастья, это — угрызение совести и болезнь, — все остальное — воображение. Я же чувствую себя здоровым и ни в чем не раскаиваюсь, а поэтому я могу устоять на ногах; если бы мне пришлось начать снова, я ни в чем не изменил бы своего поведения.
То, что для меня всего грустнее, это — что я разъединен со столь дорогою для меня семьей, не имея никакой возможности приблизить ее к себе, или самому присоединиться к ней. В этом ужасном положении занятия для меня то же самое, что опий для восточных народов; они меня одуряют с таким же успехом, но с меньшею опасностью. Я был бы еще храбрее, если бы я мог получить утешительные письма от нашего бедного друга, г-жи Юбер-Аллеон; но ее нет, и вы меня наводите опять на этот меланхолический сюжет.
Судя по тому, что Вы мне пишете про «женевца» и про «римлянина», я подозреваю, что Вы не вполне в курсе приключений последнего. Когда он, несколько лет тому назад, был в Риме, он влюбился в одну красавицу, уроженку этой страны, и, для того чтобы жениться на ней, перешел в католичество. Воображаю, какое впечатление этот поступок произвел в Женеве! Впрочем, мнение Женевы тут не причем. Если г. Г. действовал по убеждению, я его одобряю и уважаю; если его соблазнила любовь, я, хотя и считаю это вредным, все же склонен его извинить, но если он действовал из легкомыслия или беспечности, я его
