не признать, что косвенно являюсь соучастником преступления…
Теперь уже за обоими стояли охранники с винтовками.
В полутемной общей камере было нестерпимо душно от запаха грязных человеческих тел. Знакомый запах — Окидзима много лет вдыхал его в бараках рудокопов, так что не страшно. В одном только была разница — там, на рудниках, его величали господином или учителем, здесь же он был среди равных. На него молча уставились несколько пар мутных глаз.
— Гляди, энтот, кажется, японец!
— Наверно, мукой «промышлял».
— За что его замели?
— Не знаю, но нос дерет.
— Пусть топает в угол. Нечего нам с японцем дружбу заводить.
На этом приветствия кончились. Окидзима стоял, сесть было некуда.
— Да не торчи ты, как штык, приземлись куда-нибудь.
Один низкорослый китаец подвинулся и примирительно сказал:
— Коли попал сюда, так будь своим.
— Эй, ты, пучеглазый! — крикнул китаец, сидевший у двери. — За что попал-то?
— Торговал втихую вот этим.
И Окидзима, озорно улыбнувшись, сжал кулак и отогнул большой палец и мизинец — это был жест курильщика опиума.
— Белым или черным?
— И тем и другим.
— Ну, теперь не скоро выйдешь.
— Сам знаю…
Окидзима вызывающе рассмеялся и посмотрел на решетчатое окошко. Бандиты и карманники, кажется, были несколько озадачены бойкостью и отменным китайским языком японца.
— Эй, новичок! — окликнул кто-то Окидзиму. — На допросах больше помалкивай, тяни. Надо выждать. Не сегодня-завтра гоминдановцы придут, а они опиум любят. Так что действуй с умом, может, и выйдешь.
Вдруг в окованную железом дверь раздался стук.
— Тихо!
Наступила тишина. Прислонившись спиной к стене, Окидзима сделал вид, что дремлет. Что сейчас делает Окадзаки, которого посадили в камеру напротив? Кто-кто, а он-то язык распустит — начнет всех подряд топить. Хорошо, что Кадзи здесь нет. Пусть в Сибири набирается ума-разума. Там его лакированный автомобиль гуманиста потрясет по сибирским колдобинам, придется пересаживаться на вездеход…
За стеной тюрьмы был, по-видимому, пустырь или спортивная площадка, оттуда доносились звонкие ребячьи голоса. Кто-то напевал:
Окидзима поднял тяжелые веки.
— Опять поет, — протянул кто-то. — Этой девке, видно, коммунисты по нраву.
— Как думаешь, — спросил сосед Окидзимы, — гоминдановцы скоро придут?
— А что, при них, думаешь, легче станет?
— Еще бы, они частнику крылья не подрезают, а тут служи всему народу.
— Тогда, выходит, и тебе служат, ведь ты тоже народ.
Камера затряслась от хохота, и тут снова стукнули по железной двери.
— Кому трепаться охота, пусть треплется на суде! А до этого — чтоб тихо!
— А тот, за дверью, тоже народ?
— Вы, японцы, люди образованные, вы должны знать, — снова заговорил сосед Окидзимы, — могут Мао Цзе-дун и Чан Кай-ши поделить Китай пополам?
— Вряд ли. А ты за раздел?
Сосед кивнул.
— И куда ж тогда подашься?
— К Чан Кай-ши, конечно.
— Почему?
— Да кто же захочет стать нищим! Я вот работал, работал, накопил денег и отдал их в долг. А долг вовремя мне не вернули. Тогда я пошел в японскую полицию и забрал у должника дом и свинью. Такой договор был. Должник мой куда-то уехал. Прошло два года, и вот он сейчас вернулся и донес на меня. Меня забрали, обозвали кровопийцей и посадили, а дом тому вернули. Где же слыхано такое? И слова сказать нельзя, смотрят, как на злодея…
— Тебя-то отпустят.
— Ты думаешь? А дом вернут?
— Ну, это вряд ли.
Сосед недружелюбно посмотрел на Окидзиму.
— Если так, я отсюда никуда не пойду, пока не придут гоминдановцы. При них всем будет хорошо, тебя они тоже отпустят.
Окидзима рассмеялся; каждый мерит жизнь своей меркой. Этот ждет гоминдановцев, на что-то надеется. А ему, Окидзиме, на что надеяться? Для него нет оправданий. Ну что ж, постараемся хоть на суде держаться с достоинством. А все-таки страшновато. Окидзиме вдруг опять захотелось услышать голос, певший за окном. В этой незатейливой песне слышалась какая-то надежда.
Окидзима оторвал взгляд от окна и начал раздеваться.
На следующий день Окадзаки вызывали на допрос. Вернулся он примерно через час.
На ходу он крикнул Окидзиме скороговоркой:
— Кажется, все обойдется. Я про тебя ничего плохого не сказал.
Окидзиму вызвали на допрос на четвертый день. Ну, началось! Достоинство достоинством, а все-таки как хочется, чтобы все сошло с рук.
Допрашивал его человек, одетый в штатское, с нежной, как у ребенка, кожей. Казалось, на его лице никогда не росло бороды. По тому, как к нему относились сослуживцы, можно было догадаться, что человек в штатском — большая шишка. Работники управления называли его «товарищ Фан».
— Кажется, вас зовут Окидзима? Правильно? Садитесь, пожалуйста, — проговорил Фан на чистом японском языке.
— Скажите, когда кто-нибудь из вверенных вам и господину Кадзи пленных в Лаохулине бежал, вас вызывали в жандармерию?
— Да, вызывали.
— И что вы предпринимали?
— Да ничего. Кадзи, непосредственно отвечавший за пленных, старался, как мог, улучшить их жизнь. Я ему помогал, но результаты были мизерные. Побеги продолжались.
— А как вы думаете, почему?
— Они нам не доверяли.
— И тогда вы перешли к карательным мерам?
— Нет, что вы! Во всяком случае, Кадзи…
— Не нет, а да. Нам это хорошо известно. И тут нечему удивляться. Господин Кадзи, кажется, был
