рядом Люся Поперечная:
— Ах, зачем любила я, зачем стала целовать…
Я шлепал, и мне хотелось плакать. От обиды, от холода, от того, что тот случайный обормот блямкнул, будто штукатурам лафа.
Вон кому лафа, так действительно лафа — седому бородачу за окном. Я уже который день видел этого бородача. Сам молодой, а голова и борода седые. Сидит себе в тепле и стучит на пишущей машинке. На потолок посмотрит, бороду почешет и снова стучит. Писатель, наверное. Книжонки сидит в уюте выстукивает. Которые потом никто читать не станет. А ты ему дом штукатурь, чтобы ему лучше стучалось.
Вылез бы взял со своей бородой на леса да поштукатурил. А смотреть в потолок и пальцем в машинку тыркать — это любой согласится. Не пыльная работенка. И денег небось платят, не то что штукатуру.
— Карпухин, — сказала Люся, перестав петь про то, зачем она любила и зачем стала целовать, — а Карпухин. Ты в счастье веришь?
— Еще как! — отозвался я. — Хы-хы-хы-ы!
— А я верю, — сказала Люся. — Я невезучая только. Не везет мне очень. А тебе, Карпухин?
— Мне везет, — сказал я. — Как все равно в сухумском обезьяньем питомнике. Только там хоть не заставляют орангутангов стены штукатурить. И кормят задарма. Хы-хы-хы-ы!
Под тяжелыми шагами загрохотали доски настила. По шагам я сразу угадал бригадира. Так ходил у нас один он — бух-бух! Остальные в бригаде были девчата.
— Проверочка идет, — буркнул я. — Сейчас извержение вулкана начнется.
Бригадир Юрий Николаевич чем-то походил на того прораба, с которым я работал, когда был сантехником. Они все схожи в одном, эти начальнички, как все равно учителя в школе. В школе каждый учитель убежден, что его предмет самый главный Хоть тебе физика, хоть география, хоть даже история. И эти начальнички в ту же дуду. Для того прокурора без сантехники, считай, сразу можно было ложиться и помирать. Ничего в мире не было для него выше рукомойников, ванн и унитазов. А у этого свет клином на штукатурке сошелся. Говорят, дома целую библиотеку по штукатурным работам накопил. Наверное, по ночам изучает как лучше на стенку раствор шлепать — слева направо или справа налево.
— Карпухин, — ковырнув лопаточкой-мастерком стену, проговорил бригадир Юрий Николаевич, — что же ты, к богу в рай, опять делаешь? За спиной мне у тебя стоять, да? Что ты делаешь, я спрашиваю?
— Штукатурю, — сказал я. — Чего.
— Штукатуришь? — с места в карьер завелся бригадир. — Не штукатуришь ты, а халтуришь! Сколько раз тебе говорено: края старой штукатурки следует смачивать водой до полного насыщения. А ты! К богу в рай! Ведь не успеют леса? снять, трещины по стенам пойдут. Хоть немного о марке бригады ты думаешь?
— Юрочка, — кокетливо проговорила Люся, — вы лучше за моей спиной постойте. Чего вы с утра до вечера возле Варьки Фомичевой толчетесь? Неужто она симпатичней меня?
Все у нас в бригаде величали Юрия Николаевича на «вы». Он обращался к нам на «ты», а мы ему говорили «вы». Как какому-нибудь министру. Хотя «министр» был старше меня всего лет на пять.
— Не егози, Поперечная, — отрезал бригадир. — Занимайся своим делом. И запомни раз и навсегда: я тебе не Юрочка.
— Фу, какой вы, однако, нечуткий, Юрий Николаевич, — надула губы Люся. — Такой видный из себя и такой не джентльмен. Прямо даже удивительно.
Видный, но не джентльмен строго кашлянул, посмотрел на Люсю и ничего ей не ответил. Повернувшись ко мне, он завел свою обычную шарманку про то, что бригада у нас комсомольско- молодежная, что мы соревнуемся с бригадой Томилина, что социалистическое соревнование — это и качество, и экономия материалов, и сроки. Все это я уже слышал тысячу раз. Но он вертел свою шарманку и ловко сковыривал еще не затвердевшую штукатурку. Серые пласты шмякались на доски, раскалывались и сыпались по этажам вниз.
— Переделать! — грубо сказал министр. — Чтобы полный ажур был, к богу в рай.
Деревянные щиты снова загрохотали под его сапожищами: бух-бух! А Люся нахально замурлыкала Юрию Николаевичу в спину:
— Ах, зачем любила я, зачем стала целовать?
Если и так-то шлепать раствором на стену — каторга, то переделывать по сто раз одно и то же — вообще чистейшее смертоубийство. Я даже подумал: взять вот и назло нашим хамам-начальникам спрыгнуть с лесов, с четвертого этажа. А этот министр Юрий Николаевич пусть потом отвечает. Еще записочку на всякий пожарный оставить: покончил, дескать, с собой из-за нечуткого бригадира.
Но я все же не стал кидаться с четвертого этажа. И реветь не стал, хотя мне, честно говоря, очень хотелось пореветь. Может, если бы рядом не торчала Люся, я бы и вправду чуточку поревел, отвел бы душу. А так я лишь подумал о маме, пожалел, что ее нету рядом. Мама бы живо сказала этому разминистру Юрию Николаевичу пару ласковых. Чтобы знал. Чтобы относился к своим подчиненным с уважением, подход имел. Понять он, конечно, все равно бы ничего не понял. Но хоть заткнулся бы.
В обед Люся сгоняла в магазин за молоком и булками. Прибежала в обнимку с треугольными молочными пакетами, повертела головой, зашептала мне в ухо:
— Ура, халтурка есть, Карпухин! Тетка тут ко мне подошла, комнату просит отремонтировать. В половине пятого будет нас вон в той подворотне ждать.
— А делать-то чего? — поинтересовался я.
— Тише ты, — зыркнула по сторонам Люся. — Не знаю я — чего. Там на месте разберемся. И о цене договоримся на месте. Как всегда. Чего я буду заранее-то торговаться?
Почему-то на улице ни к кому не обращались насчет ремонта, с просьбой достать белил или шпаклевки.
А к Люсе Поперечной обращались все время. Мы с Люсей уже не одну квартиру побелили и оклеили обоями. И белил со шпаклевкой на стройке позаимствовали. Должно же даже в самой поганой работе быть какое-то свое удовольствие. А белил — их вон сколько на лесах. Целые бидонищи, словно на молочной ферме.
Ровно в половине пятого, когда уже начало темнеть, мы с Люсей завернули в подворотню.
— Пришли? — простуженным голосом сказала женщина с большой хозяйственной сумкой. — Вот и хорошо, что пришли, не обманули. Идемте, тут рядом.
В темноте я не разглядел женщину, но голос ее, грубоватый, будто прокуренный, показался мне знакомым.
— Комната большая, — говорила женщина, по-мужски вышагивая впереди, — сорок два метра. Перегородили ее. Теперь подмазать да оклеить нужно. Ну, вы сами знаете что к чему. Обоев я купила. Обоев должно хватить. Правда, неважнецкие обои.
Она оглянулась, и я испуганно остановился, будто споткнулся. Мне не хватало только этого — чтобы разнесли среди знакомых, будто я направо и налево халтурю. Хуже нет — связываться со знакомыми.
— Погоди, — придержал я Люсю. — Ты, знаешь, давай одна иди. Я не пойду.
Но бугровская домработница Мария уже тоже узнала меня. Я-то надеялся, что она, может, и не узнает.
— Ты? — ахнула она с такой радостью, будто повстречала пропавшего без вести собственного сына. — Славик Карпухин? Штукатуром, мальчик, работаешь! Ай, молодчина! Не то, что наш. Ты слышал, что наш-то накуролесил? Неужели не слышал?
И, словно опасаясь, что я не дослушаю и удеру, она загудела про Глеба.
Оказалось, Глеб, не закончив девятого класса, попал в колонию. Весной ребята организовали за городом пикник, подвыпили, и Глеб ударил Нелю Малышеву по голове бутылкой из-под портвейна. Ударил так, что пробил череп. Старший Бугров попытался притушить дело, нажать на прокуратуру. Но кончилось тем, что его самого освободили от занимаемой должности. От квартиры Бугровым оставили лишь одну комнату, их бывшую столовую. Вот ее-то и перегородили.
— Сам в больнице сейчас лежит, с сердцем, — закончила Мария. — Попросил меня комнату до ума довести. Жена к своей матери уехала, в Новороссийск. Ей тоже не сладко. Я одна и кручусь. Не бросишь же
