людей в такую минуту. Они для меня тоже много сделали.
Зачем она мне все это рассказывала? Будто мне интересно. Я стоял и молча разглядывал свои заляпанные краской ватные штаны.
Мне было стыдно, что бугровская домработница встретила меня в таком виде.
— Так чего ты стал-то? — сказала она. — Ты не представляешь, как я рада, что встретила именно тебя. И не только потому, что по старой дружбе ты сделаешь все лучше, чем кто другой. Не только поэтому. Когда в семье вот такое, всегда приятно, что старые друзья не оставляют в беде. Кто я им? По сути дела, чужой человек. А ведь тоже жалко. Ну, чего ты набычился-то? Идем. Я вас сейчас и чаем угощу, с холодка- то.
— Застеснялся он, — вставила ехидина Люся, которую никто не просил вмешиваться. — Ему, видите ли, стыдно, что он прирабатывает. Так-то он не прочь, но только чтобы никто не знал. А чего стыдиться? Мы в нерабочее время, по-честному, своими собственными ручками. Правильно я говорю?
— Да ясно же, правильно! — подхватила домработница Мария. — Чего тут стесняться? И деньги мне на это дело отпущены. Все равно их кому платить. А рабочий человек никогда никакой работы не стесняется. Вот возьми меня…
Она так разговорилась, что даже положила мне на плечо руку. Но я стряхнул ее руку и сказал:
— Чего вы, в самом деле? Разве я из-за этого? Я не стесняюсь. Но у меня вообще-то никакой настоящей дружбы никогда с вашим Глебом не было. Это вы на меня не наговаривайте.
— Как? — вытаращила глаза Люся. — Как не было? Ты же мне столько рассказывал про Глеба. Ух, какой же ты, оказывается… Подонок ты, оказывается, Карпухин! Вот ты кто. Ой, вот уж, ей-богу, никогда не думала, что ты такой подонок.
— Ну и иди, и делай им! — огрызнулся я. — Чего я, обязан, что ли? И еще обзывается!
— И пойду! — зло топнула ногой Люся. — Идемте, тетя Мария. Я вам сама все сделаю. Вы мне немножечко поможете, и я сделаю. Не хочется, чтобы вы подумали, будто у нас все, как этот Карпухин.
Вот ведь Поперечная! Живенько сориентировалась в обстановочке. Ремонт решила сделать с помощью тети, а денежки положить себе в карман целиком. Даже и тут выгадала!
Глава десятая
Вишневое варенье
В тихом полумраке казармы похрапывали и сопели уставшие за день солдаты. Две синие лампочки тускло освещали ряды двухэтажных коек, тумбочки между ними и аккуратно сложенное в ногах на табуретках нехитрое солдатское обмундирование. Пахло сыромятной кожей, машинным маслом и подсыхающими портянками.
При входе в казарму, на столе у дневального, неярко горел под зеленым колпаком ночник. Он освещал черный телефонный аппарат без диска и придавленные кусочком стекла инструкции и распорядок дня. В круг света попадала часть пирамиды с лакированными прикладами автоматов и сам дневальный, рядовой Саакян, с повязкой на рукаве гимнастерки и с плоским штыком в ножнах у ремня. Чтобы не задремать, Саакян вышагивал от пирамиды к бачку с питьевой водой, и расплывчатая тень от него ломалась о койки, скользила по крашеным половицам.
Не спуская глаз с Саакяна, я протянул руку к тумбочке и приоткрыл дверцу. Пальцы нащупали в темноте пол-литровую банку и рядом с ней — пачку печенья.
Банку с вишневым вареньем я поставил на грудь у самого горла. И накрылся с головой одеялом. Я доставал из пачки печенье, макал его в банку с вишневым вареньем и сосал. Это было вкусно, но не очень удобно — есть вот так, лежа под одеялом на спине. И еще было обидно. Свое же собственное, а ешь, словно какой-нибудь последний ворюга.
Однако поступить иначе я не мог. В прошлый раз, десять лет назад, я тоже попал в этот же взвод, к старшине Фотееву. Это не в профессионально-техническом училище, тут не скажешь: туда не хочу, сюда хочу. В армии не очень спрашивают, куда ты хочешь. А что тогда получилось из-за маминых посылок? По сути дела, только из-за них у меня поломалась вся служба.
Мама, как и в этот раз, присылала мне тогда в посылках копченую колбасу, сгущенное молоко, печенье, шоколад, варенье, папиросы. Всего понемногу. Если поделиться с товарищами, то мне бы самому досталась половинка печенины да одна папироса. Вон во взводе сколько гавриков!
Нужно было вообще ничего никому не давать. А я не подумал и угостил своих соседей — Роальда Гурина, которого все звали Роликом, и Сурена Саакяна. Маленький шустрый Ролик, гитарист и задира, спал надо мной, а хмурый горбоносый Сурен — рядом.
Ролик кивнул, проглотил свои две печенины с кусочком шоколадки и задринькал на гитаре. А Сурен взял гостинец, подержал его на ладони и строго сказал:
— Спасибо, хороший человек. На Кавказе у нас тоже так: мое — это всегда твое. Самый лучший кусок — другу. Такой кавказский закон.
Он разломал печенье и шоколадку на малюсенькие кусочки, обошел казарму. Протягивал каждому крошку, приговаривал:
— Пробуй. Карпухину мама подарок прислала.
И Ролик тоже оказался хорош. Вместо того чтобы сказать спасибо за угощение, запел, когда Сурен обходил казарму, издевательскую песенку:
Песенка, конечно, не относилась впрямую ко мне. Я это понимал. И поэтому ничего не сказал Ролику. Не хватало еще, чтобы я сделал вид, будто песенка меня как-то задела. Но обиделся я на Сурена с Роликом страшно. И со следующих маминых посылок я уже больше ничего не давал своим соседям. За что, интересно, я им должен был давать? За дурацкую песенку? Прячась по разным углам, я сам съедал колбасу и шоколад. Только разве от вездесущих солдат спрячешься?
— Вкусно? — застав меня в укромном местечке жующим, нагло интересовались они. — Ты питайся, питайся, Карпухин. Ты не стесняйся. Однако смотри и не переешь, бедненький, а то огрузнеешь, и на марше твой «урал» снова забуксует. Что ты тогда будешь делать, если он снова забуксует?
Остряки-самоучки! Они гоготали и распевали песенку:
Разве это служба? Какой-то ад, а не служба. Ну почему в Ленинграде можно купить на улице пирожок, съесть его, и никто не подойдет к тебе и не станет заглядывать в рот? Почему там никто тебя не насилует, ничего тебя не заставляет делать и не тычет носом в складки на одеяле? А тут койку заправь, обмундирование погладь, подворотничок пришей, пуговицы надрай. И еще машина тебя в гараже дожидается. И чтобы она тоже сверкала. А кто казарму убирает, двор, отхожее место? Кто автомат
