иначе. Комиссар Борисов посоветовал поговорить с вами. Вызовите его. Допытайтесь, собирается ли этот мерзавец воевать честно, и дайте нам знать.
Решил посоветоваться с Груздевым. Он, как всегда, занялся «спихотехникой»:
— Борисов посоветовал, так выполняй.
Вызвал Абрама в политчасть. Мы были одни. Прежде всего спросил: правда ли все, что пишут и говорят комроты, врачи, особисты? Он все подтвердил. Поклялся больше так не поступать, объяснил: «Сдали нервы». Я попросил его рассказать о себе, откуда он, как попал на фронт.
Еще в детстве у него обнаружился дар художника. В сороковом поступил в Архитектурный институт в Москве. В трудные дни под Москвой их комсорг предложил всей группой, кого еще не призвали в армию, пойти добровольцами на фронт. Через несколько недель их обмундировали и отправили на дальние подступы к Москве. Почти все погибли. Он и еще два студента попали в госпиталь, затем вновь на фронт.
— Я понимаю, на мне как на еврее лежит особая ответственность, я должен воевать не только за Родину и за себя, но и за свой народ, который уничтожает Гитлер.
— Правильно понимаешь, — подтвердил я. — Но ты отклонился. Ты знаешь, Абрам, что ждет тебя за самострел?
— Знаю. Пожалуйста, называйте меня Абраша, меня так все называют. Если разрешите, хотел бы поговорить откровенно, вы же меня позвали как комсомольца, я доверяю вам.
— Конечно.
— Я из Винницы, в этом городе было много евреев, и во всех семьях у нас соблюдали религиозные традиции и разговаривали на еврейском языке. На нем писал свои произведения Шолом-Алейхем — это классик еврейской литературы, которого высоко чтят в нашей стране и во всем мире. Может быть, вы слышали о нем?
— Нет, Абраша, к сожалению, не читал.
— Почитайте, не пожалеете. Я учился в еврейской школе, по субботам посещал синагогу. В Виннице и в Москве в этом меня никто не упрекал. На фронте, особенно на переднем крае, я, понятно, не могу соблюдать еврейские традиции. Но этот комроты, написавший рапорт, гадко оскорбил меня в присутствии моих товарищей да еще пообещал отдать под трибунал.
— За что?
— Я попросил его отпустить меня в субботу с дежурства на посту. Хотел помолиться за маму и папу. Он закричал на меня: «Значит, по субботам воевать не хочешь?! Ах ты…!» Сами понимаете, что он сказал. Избил. Я не заплакал, только сказал: «Чем вы, советский офицер, лучше фашистов?» Он рассердился, обещал со мной расправиться.
Я сказал:
— Комроты поступил с тобой непозволительно, оскорбил твои национальные чувства. Но ты, ты-то хорош! Сравнить офицера Красной Армии с гитлеровскими головорезами! Это кощунство!
И тут я потерял власть над собой. Вместо беседы — вдруг врезал Абраше, сбил с ног и выставил из блиндажа. Первый раз в жизни поднял руку на человека! Как мог я так потерять себя?! Так поступить с комсомольцем?! Мерзко! Какой я после этого вожак молодежи?!
Несколько дней я ходил сам не свой. То порывался сходить к Абраше на передовую — извиниться, ведь он и обо мне может подумать черт знает что. Думал, что можно сделать, как защитить комсомольца от командира роты — антисемита и недалекого человека. Но и этого я не сделал. Единственное, что смог сделать: добился его перевода в другой батальон.
Опять трудный разговор. Неожиданно подошел уже немолодой солдат с усталыми печальными глазами и одним духом выпалил целый каскад коротких фраз, в голосе надрывность и тревога, мучительная слезность:
— Я — ленинградец. Доцент Педагогического института имени Герцена. Автор многих известных книг и статей о нашем Буревестнике революции Горьком. Мне сорок четыре года. Я многое еще способен сделать и сделаю! Имею жену и двух детей. Они сейчас в блокадном городе. Умирают. Как все ленинградцы. Умирают от голода…
Я мягко заметил:
— Простите, в чем ваш вопрос?
За стеклами очков я видел слезы, он попросил:
— Пожалуйста, заберите меня с передовой! Я готов на любую должность! Даже обозника!
Что я мог ответить? А он продолжал:
— Господи, когда меня не станет, кто лучше, чем я, прочитает студентам «Старуху Изергиль»? Как вы думаете, может быть, написать письмо товарищу Сталину? Он поймет меня лучше, чем вы все.
— Неужели вы считаете, что у товарища Сталина нет других забот сегодня, когда идет тяжелая война?
Он усмехнулся:
— Позвольте вам рассказать одну старую притчу. Как-то старушка решила обратиться с просьбой к римскому императору. Стража не пустила ее; ей сказали, что властителю некогда с ней встречаться, выслушивать ее просьбы. Тогда старая женщина ответила: «Если у него нет времени встретиться со своей гражданкой, значит, он не может быть императором».
Я поблагодарил ленинградского доцента за прекрасную притчу, пожал ему руку и тепло сказал:
— Не падайте духом. Не поддавайтесь чувству обреченности. Мы еще встретимся с вами — после войны! Я хочу поступить в ваш институт — лучший педагогический институт страны! Непременно приду слушать ваши лекции!
Чем я только не занимался! Чего только не делал! Старался воодушевить словом и примером молодых солдат. Горестно собирал залитые кровью комсомольские билеты, пристально вглядываясь в лица бойцов на крохотных снимках. Проводил собрания и митинги. Организовывал прием в комсомол. Встречал пополнения. Общался с журналистами, стараясь, чтобы дивизионная газета рассказывала о воинах- комсомольцах. Ходил в разведку. В наступлении обычно находился в одном из передовых батальонов…
Особенно я гордился тем, что наладил переписку фронтовиков с людьми из многих городов и сел. Письма в полк стали приносить мешками. Это скрашивало трудную солдатскую жизнь. Возникала заочная дружба по переписке, а иногда вспыхивала и заочная любовь. Приходили в полк и такие послания: «Не знаю, кого найдет это письмо, но кто бы его ни получил, пусть знает. У меня было три сына. Все они погибли. Я хотела бы усыновить фронтовика и отдать ему всю оставшуюся в моем сердце материнскую любовь». Случались и авантюрные письма. Адресаты их, а чаще адресатки, желали что-нибудь выудить у нас, получить задаром. На одно из таких мелодраматических писем, красиво и хитро написанное, попался и я: обратился к властям и комсомольскому начальству города, где жила эта хитрая девчонка, чтобы ей помогли. Полученный ответ обескуражил, мне сообщили ряд фактов и посоветовали получше разбираться в людях.
Самым важным для меня стало расширение кругозора. Я стал лучше понимать происходящее — в масштабах уже не роты, а полка и дивизии. Начал задаваться вопросами, на которые прежде у меня не хватало ни времени, ни сил, да и жизненного, как и боевого, опыта было маловато. Так что же для меня война? Я уже понял, что война для меня, как и для всех, это прежде всего — трагедия. Война — это не только героические подвиги и битвы, как я раньше себе представлял. Война — это еще и повседневное существование человека в невыносимых условиях. Это кровь, грязь, пот. Это жизнь в экстремальных обстоятельствах. Война стирала границы между добром и злом. Она обесценивала священный уникальный дар — человеческую жизнь.
Да, я был всегда на людях, вечно занят — и при этом меня постоянно мучили сомнения. Меня беспокоило мое особое положение — некая избранность. Новое назначение отодвинуло меня от смерти. Вспоминался Сабит Халиков, наша случайная встреча в медсанбате и его совет не рваться на передовую, а ведь он был, как я сейчас, полковым комсоргом. Может быть, я усвоил его уроки, стал другим, изменился?.. Вместе с тем известно множество примеров, когда солдаты, от рядовых до генералов, погибали не в бою — случайно, что называется — на ровном месте. Недавно я и сам оказался на волосок от смерти. С одним офицером мы возвращались с переднего края, и у нас состоялась милая встреча с немцами — вечерком, в молодом лесочке на ничейной территории. Метрах в ста от окопов мы вдруг отчетливо различили три
