фигуры в мышиных шинелях. Как лазутчики проникли через передний край, с какими целями? Они тоже заметили нас, выставили автоматы. Открой они огонь — скосили бы нас за секунды. Видимо, благоразумие взяло верх: группа стала поспешно отходить. Приняли меры, чтобы задержать их, но они исчезли так же необъяснимо, как появились.
Как бы то ни было, суди не суди, понятно: комсоргом полка шансов выжить у меня больше, чем у командира взвода или роты. Тут я подальше от немецкой пули, и, наверное, мне не придется идти в атаку или в разведку боем. Я свободнее распоряжаюсь собственным временем и своими поступками, и быт мой улучшился. О таком на войне можно только мечтать.
Последующие события изменили эти, пожалуй, наивные суждения.
Мои соседи по блиндажу — капитан Михаил Михайлович Гаврилов — парторг полка и майор Сергей Иванович Степанов — полковой агитатор. Все называли их «Михалычем» и «Степанычем». Вроде милые люди. Но одно — представить свою «витрину», и совсем другое — узнать человека изнутри, не по словам, а по поступкам. Прослужив с ними почти год, я стал лучше понимать этих людей и попытаюсь о них рассказать.
Гаврилов был из Иваново, старинного русского города. Вырос в семье потомственных текстильщиков. Закончил всего четыре класса, из пятого ушел, поступил учеником на фабрику. В четырнадцать лет вступил в комсомол. Скоро сообразил, что быть комсомольским активистом — занятие полезное. Через год шустрого комсомольца избрали секретарем фабричной первички. Здесь жизнь свела его с главным фабричным коммунистом. Старался во всем помогать ему: отвозил партвзносы, красил стены в парткоме, а заодно и в доме главного, ездил по его поручению к шефам, организовывал праздники, торжественные вечера. Подошло время, влюбился в молоденькую ткачиху-комсомолку. Поженились. За семь лет Катенька родила ему четырех отличных мальцов. Жить стало трудно. Помог главный партиец: устроил Гаврилова инспектором в райисполком, а именно в отдел народного питания — «нарпит». Работенка что надо!
Накануне войны Гаврилова призвали в армию. Определили в политсостав. Прошел трехмесячные курсы, изучил «Краткий курс истории ВКП(б)», его приняли в партию — «из рабочих». В сорок первом направили в Елец, где тогда формировалась 220-я дивизия. Учитывая довоенный хозяйственный опыт, поручили служить по интендантской части — заведующим продовольственным складом. Он исправно снабжал полки харчами, и его избрали парторгом тыла дивизии. Но долго не удержался, уж больно многие зарились на это доходное место. Под Ржевом Михалыч несколько изменился в весе — сменил должность снабженца на должность политработника, назначили его парторгом 673-го полка.
Постоянно общаясь с Гавриловым под Ржевом, Дубровно, Оршей, Смоленском, я сделал вывод, что на фронте этот парторг решал две основные задачи: любой ценой остаться в живых и быть верным интендантом своего семейства в Иваново.
Михалыч был совершенно безразличен к чужим бедам и никогда не искал повода вести солдат в бой «за Родину, за Сталина». В то же время был добросердечен к коммунистам и снисходителен к их прегрешениям, если они не выходили за рамки военных законов.
Сам парторг, надо сказать, был далеко не безгрешен. Не пропускал дня, чтоб не выпить положенные сто граммов — свои и непьющего агитатора, а, если случалось, мог употребить и побольше, не брезговал. Приметил ивановский мужик крепко слаженную деревенскую прачку Серафиму — грудастую, в теле девицу — и захаживал к ней куда чаще, чем на передовую. Как-то он поднял меня аж в пять утра:
— Пойдем со мной, комсомолец.
Вышли на лесную поляну, усадил он меня на пенек и говорит:
— Видишь третий блиндаж в левом ряду? Как задымит труба, уходи. А пока сиди и гляди, чтоб никакая партийная и беспартийная сволочь не усекла меня. Понял?
Да что же это — опять «партийное задание», только герои новые?! Вот так парторг!
А с некоторых пор я стал примечать одно странное обстоятельство. Как мог — а мог Михалыч многое! — он старался уберечь меня от немецкой пули: всеми силами удерживал от переднего края и участия в боях, где бы они ни происходили, для чего заваливал меня всяческими заданиями, часто тащил с собой на партийные собрания, митинги, проверки. Я стал уклоняться. Зачем он так поступает — воспитывает во мне идейность? Вряд ли, никогда она не ночевала в его душе. Я терялся в догадках. Оказалось, берег он меня ради себя — ради своих тайных личных интересов. Но узнал я об этом только после войны, когда, уже дома, прочел его письма. По секрету от меня он писал моей матери, плакался о своих четырех мальцах, называл себя моим «лучшим другом», «фронтовым отцом». Мой «фронтовой отец» так разжалобил добрую маму, что она стала посылать посылки в Иваново, часто отказывая во многом себе и отцу.
Груздев ценил Михалыча, комиссар знал: хитрый ивановец всегда себе на уме, обойдет кого хочешь и в любых обстоятельствах, а потому поручил парторгу полка ответственный участок: тыл. И всегда чувствовал себя спокойно: батальоны вовремя получали тушенку, хлеб, курево, оружие, боеприпасы.
Однажды в наших отношениях с Михалычем образовалась трещина. Да какая! Я думал, что после состоявшегося между нами резкого разговора Михалыч отвернется от меня. Не отвернулся. А произошло вот что.
С сентября 1941 года вся страна посылала на фронт целые эшелоны подарков. Отцы, матери, жены фронтовиков слали нам все, что могли, часто последнее. Посылали одеяла, белье, теплые вязаные носки и варежки (бойцы часто использовали теплые носки как варежки), кисеты, мыло, конфеты, печенье, пряники, писчую бумагу, конверты, карандаши, сухофрукты, вино (с юга), дешевый одеколон — всего не перечислишь. Шли подарки с заводов, из колхозов, школ, даже из детских садов. Эти подарки, заботливо уложенные в картонные коробки, фанерные ящики, вложенные в них письма и фотографии доставляли безмерную радость на передовой.
К сожалению, путь подарков к передовой оказался в грязных руках. До переднего края не доходило и половины! Михалыч круто взял «подарочное дело» под партийное око, заслужив похвалы комполка Разумовского и комиссара Груздева.
Но, как всегда, Михалыч не забывал и о себе. Всякий раз, когда в полк доставляли подарки, он поспешно бросал все дела и широкими шагами направлялся в тыл. Утихомиривал интендантов и штабистов, представителей батальонов, споривших за каждый пакет и затевавших дискуссию — что входит в понятие «передний край». Однажды Михалыч принес в политчасть три одеяла и сумел убедить нас принять их.
Подарочная эпопея продолжалась — и Михалыч аккуратно притаскивал в политчасть туго набитый вещмешок с вещичками, складывая неправедно обретенное под своей койкой.
Как легко обмануть себя! Я видел происходящее, но старался не вмешиваться. И наступил момент, когда я не выдержал, решил посоветоваться, как поступить, со Степанычем. Майор отмахнулся от меня, как от мухи. Тогда, полагаясь на дружбу, я напрямую высказал Михалычу все, что думаю о вещмешках из тыла.
— Извини, Михалыч, — сказал я, — но что же ты делаешь? Забираешь материнские подарки на фронт, переправляешь в Иваново. За такое фронтовики тебе спасибо не скажут, ведь у многих, как у тебя, дома жены и дети.
Говорят, «мала муха, а большую лошадь укусить может». Побагровев, Гаврилов грубо ответил:
— А кто побеспокоится о моих мальцах?! Местной власти на них наплевать. Тебе-то что! Твоя матушка — в Москве! В тепле и без забот!
— Ну, это уж слишком. Обижайся не обижайся — дело твое, но я тебе свою позицию высказал. Ты не только отец, ты — парторг полка, говоришь с людьми, произносишь патриотические слова! Глядя на тебя, и другие мародерствуют! Заметил, как тыловики запахли одеколоном?
— Легче на поворотах, комсомолец, каши еще мало съел! И вот тебе совет: яйца курицу не учат.
Я замолчал, лег лицом в подушку. И жалко его было, ведь семья; и все восставало во мне: солдаты так ждут подарков, писем, тот же дешевый одеколон, а им преподносят обглоданную кильку, золотая рыбка уплывает в чужие моря!
Степаныч был полной противоположностью Михалыча — можно сказать, из простейших млекопитающих. Разобраться в нем было нетрудно, потому называли его кто «добряком в рассоле», кто «медным лбом».
Выглядел Степаныч скверно — одутловатое лицо, тяжелые мешки под глазами — видно, внутри
