поедала его какая-то хвороба. Постоянно пил чай — по десять и больше стаканов в день. Весь он был словно закован в медный панцирь. Чаще молчал. С места — танком не сдвинешь. Волосы спадали на густо изборожденный морщинами лоб. Глаза скрывались за очками с толстыми стеклами, дужки их были аккуратно привязаны веревочками — страшился Степаныч потерять очки, всегда осторожен был с ними, берег. На фронте потеря очков — беда; рассказывали, что солдаты из похоронных команд и санитары нередко подбирали на поле боя очки, меняли на табак и водку.
Свой день Степаныч распределял на две половины. С утра до обеда был углублен в прессу, аккуратным почерком выписывал на отдельные листочки интересные заметки, факты, цифры. Во второй половине дня грыз гранит науки под названием «В.И. Ленин о пропаганде и агитации», ежедневно прочитывая и конспектируя порцию текста. Эту толстенную книгу он повсюду таскал в вещмешке, никому не доверяя свою драгоценность.
Как-то я спросил его: «Какая разница между пропагандой и агитацией?» Он засыпал меня ленинскими цитатами, пространно и долго излагая то, что без труда можно объяснить за минуту. Видимо, он испытывал огромное удовлетворение от самого процесса словоизвержения. За нудность своих речей он и получил прозвище «медный лоб».
Любил Степаныч петь известную песню «Кони сытые бьют копытами! Встретим мы по-сталински врага!..» — при этом ловко, в такт притопывая под столом ногами. Однажды я спросил, чем так полюбилась ему эта песня?
— Я же был кавалеристом! — гордо ответил Степаныч.
Попал он в армию в 1938 году — по партийной директиве о направлении на политработу в армию 4500 учителей-коммунистов. Бойцовские качества, с которыми пришел в армию, Степаныч потерял, кое-как пережив сорок первый год. Больше до конца войны с винтовкой в руках никто его не видел.
Таковыми на деле оказались капитан Михалыч и майор Степаныч.
Ежедневно сталкиваясь с подобными людьми, я чувствовал, как все больше тупею и закисаю, возникала душевная пустота. Глядя, как даже во фронтовых условиях такие люди исхитряются устроить себе курортную жизнь, я думал: эти уж точно выживут, а после войны уйдут из армии, начнут вольную жизнь с рыбалкой или охотой и, встретившись за рюмкой или чашкой чая, станут с пафосом вспоминать битвы, где «вместе сражались они», и, конечно же, требовать почитания своих заслуг ветеранов- фронтовиков.
Как отличалась наша жизнь от жизни на переднем крае! Там руку к козырьку не тянут, и солдату особо не прикажешь, если сам в опасный момент оплошал, не сумел доказать собственной смелости и бесстрашия. Меня постоянно тянуло на передний край, к людям, с которыми я начинал боевой путь. Да, там было тяжелее и опаснее, но там я ощущал себя частью взаправдашней, реальной жизни, и жизнь эта, как ни парадоксально, была радостнее, чем моя нынешняя. Тревожило, лишая равновесия, многое. Но прежде всего — вопросы к самому себе. Может быть, что-то уже изменилось во мне?
Займу ли я когда-нибудь независимую позицию? Послать бы их всех к черту!! Да уж… вот только рак на горе свистнет или щука запоет.
Прошел месяц. Все реже я бывал на переднем крае, придавила бесконечная словесная и бумажная суета. Совещания, собрания, встречи с пополнением, задания комиссара и парторга или вдруг семинар — дивизионный, армейский. Самым приятным событием за этот месяц стало знакомство с новыми товарищами, комсоргами батальонов Ваней Скоропудом и Борисом Флегбоймом. Привязался я и к маленькому толстячку с розовыми щечками — ну прямо Колобок! — сержанту Васе Рагулину. Через полтора года он заменит меня, станет комсоргом 673-го полка.
Звонок Груздева:
— Вечером — к командиру полка.
— Слушаюсь!
В назначенный час я предстал перед Максимом Петровичем Разумовским. Полковник предложил сесть и сказал:
— Уже месяц, как вы служите комсоргом полка. Передний край знаете, побывали во многих батальонах, в батареях, познакомились с тылом. Я бы хотел услышать ваше мнение о подразделениях, которые вы посетили.
— Впечатление хорошее, — ответил я.
— Заметили какие-то недочеты?
— Так точно, заметил.
— Слушаю вас.
— Прежде всего о пополнении. С каждым разом оно все хуже. Почти половина из вновь прибывших — новобранцы, они мало что умеют, скверно одеты и обуты, прибывают голодными. Пока мы в обороне, их желательно подольше держать в учебном батальоне. Редко бывают на переднем крае политработники и полковое начальство, не говоря об интендантах. Не налажена работа почты. Но это не главное.
— Говорите.
— Первое. Нет обещанных автоматов, даже рота автоматчиков до сих пор с карабинами. Второе. На переднем крае, товарищ полковник, недостаточно заботятся о бойцах. Солдаты в окопах плохо одеты, замерзают. Шинели выношенные, часто порваны, у многих — с обгоревшими у костров полами. Обувь прохудившаяся, даже обмотки полугнилые. Американские ботинки достались единицам. Недочеты и в питании. Все еще нерегулярно доставляется горячая пища, и хорошо бы дополнительно привозить горячий чай. Группам, снятым с передовой на отдых, желательно организовать помывку в бане хотя бы два раза в неделю.
— Что ж, согласен с вами и рад, что строевой командир стал комсоргом полка. Обо всем этом надо вместе подумать и принять меры. Поговорим теперь о вашей работе. Вы знаете о блестящей победе в Сталинграде, разгромлена трехсоттысячная армия противника. Мы обязаны рассказать об этой победе и своим солдатам, и немцам — от немецких солдат многое скрывают. Теперь ваша козырная карта — Сталинград. Разъясняйте красноармейцам, что и мы, воюя под Ржевом, внесли свою лепту и немалые жертвы ради этой победы — это поднимет дух бойцов и усилит веру в успешность наших действий. Лейтенант, я — старый вояка и уверен: вот увидите, скоро возьмем и Ржев.
— Товарищ полковник, — попросил я, — уделите мне еще несколько минут. Молодые солдаты и офицеры хотят больше знать о полковом командире, — пожалуйста, расскажите о себе.
— Понимаю вас. Постараюсь, — сказал полковник. — Во время Первой мировой я закончил Александровское военное училище. Выпущен прапорщиком. В конце войны стал поручиком, командовал батальоном. После Октября перешел на сторону большевиков. Воевал в Гражданскую. После ранения и госпиталя послали в Туркестан — три года боролся с басмачами. Служил на Севере, участвовал в Финской кампании. В сорок первом защищал Москву. Служил в 16-й армии Рокоссовского, что считаю за честь для себя. Был тяжело ранен. После госпиталя направили в 220-ю дивизию. За битву под Москвой награжден орденом Красного Знамени. Вот, вкратце, и все. Не знаю, удовлетворит ли вас сказанное.
— Вполне, товарищ полковник. Большое спасибо.
На этом мы расстались.
В политчасти Михалыч, выслушав мой рассказ, дополнил биографию комполка. После Гражданской войны Разумовского как старого спеца понизили в должности и для проверки послали воевать с басмачами. В 1938-м репрессировали. Через два года выпустили и направили на Север.
Разговор меня вдохновил: этот военачальник, скорее всего, не ограничится словами, не зря он что-то записывал в блокнот. Невольно я сравнивал комполка и его комиссара. Скромный сельский учитель, как быстро Груздев вошел в новую роль и переменился. Парторга не интересовало, что думают о нем командиры, тем более бойцы, — он сам есть высшая политическая власть и совесть полка. Убеждать его в чем-то было бесполезно, и я никогда бы не стал говорить с ним так откровенно, как с Разумовским.
Глава тринадцатая
Операция «Охота»
