автомат, приказал:
— Исполняйте!
Приговоренный к расстрелу в отчаянии упал на снег и, стоя на коленях, весь опухший, почти беззубый, шамкая, со слезами выкрикивал несвязные слова, до последнего надеясь на милость:
— Не убивайте… искуплю кровью… Ради детей… Не убивайте!..
Вдруг вспомнил: у Шевченко было обручальное кольцо, точно помню, я видел его в тот вечер, когда генерал расправлялся с мошенником. Теперь его не было на пальце.
Прозвучала автоматная очередь. То ли руки у штабиста дрожали, то ли он поступил так намеренно?.. Приговоренный был еще жив. Он уже ничего не видел, не понимал, что с ним происходит, подняться не смог, пополз, что-то бормоча беззубым ртом, весь в крови, пытаясь добраться до стоящих в строю офицеров: дали бы волю, он всем сапоги облизал. Но воли такой ему не дали. Быстрыми шагами подошел комполка и выпустил из пистолета несколько пуль. На окровавленном снегу замерло скорченное бездыханное тело.
Впервые я присутствовал при публичной казни — да еще однополчанина, боевого товарища- офицера, но жалости к Шевченко я не испытывал, как, вероятно, и остальные; всех занимал один вопрос: зачем комвзвода так поступил, неужели не понимал, что рано или поздно его разоблачат? Втянул в авантюру, погубил двух молодых ребят. Посчитал себя хитрее, умнее остальных. Безумец!
Сразу после происшествия меня вызвал к себе Груздев. Не предложил сесть, старался не глядеть в мою сторону; мы оба молчали, словно пришли с похорон.
— Твой первый серьезный прокол. В том, что произошло, есть и твоя вина, оба сержанта-мерзавца — комсомольцы. Ты хоть знаком с ними?
— Да. Я забрал у них комсомольские билеты.
— Их судьба уже решена: обоих осудили и отправили в штрафную роту. Не хватает тебе проницательности, старший лейтенант, на политической работе это важно, ты должен…
Я молчал, слушал комиссара, он говорил со мной на особистском языке, фактически требуя превратить каждого комсомольца в доносчика. В эти минуты я возненавидел комиссара. Но что я мог? Развернуться и покинуть блиндаж? Тяжело вздохнув, сжав кулаки, я ответил:
— Учту ваши замечания.
В политчасти ни Степаныч, ни Михалыч о разговоре с Груздевым не спросили; один, как всегда, попивал чаек, углубившись в чтение, другой, сидя на койке, чистил мундштук. Ну и ладно. Я сбросил сапоги, ремень и улегся. Сколько всего навалилось за какие-то несколько дней! Дикая расправа комдива с Шевченко. Ужасное расстрельное действо — не дай бог такое увидеть и пережить! Теперь еще комиссар… Мысли не отпускали. Зачем мой сверстник — офицер, с двумя наградами, разведчик — элита армии, так поступил? По глупости, молодости? Возможно, как я узнал, все слишком легко ему давалось в жизни? Никаких препятствий ни в детстве, ни в школьные годы. Закончил военное училище, с ориентацией на разведку, — сразу доверили взвод полковой разведки. Вольный казак! Пару раз повезло — взял «языка». Стоп! Стараюсь припомнить: вроде бы всякий раз он недотаскивал «добычу» с чужой территории. Вот как! Неужели никто не обратил на это внимания? Значит, обман уже какое-то время длился, и он подумал, что и на этот раз облапошит начальство.
— На следствии сержант из разведвзвода показал, что в одну из операций они забрели в болото, где пролежали более суток: «Среди нас был тяжелораненый. По приказу командира мы его оставили, обещав прислать санитаров. Но не прислали». Странно это: Шевченко не берег своих солдат. Не свойственно такое настоящему разведчику. Для любого в разведке это святое, а уж для командира!.. Даже погибшего, не говоря о раненом, разведчики обязаны вынести к своим.
В разведке человек может быстро отличиться. Это особенно привлекало людей с судимостью, а их у нас хватало. Отличился — сразу на тебя подают бумагу о снятии судимости. Шевченко не хотел брать «меченых», как говорили о солдатах с подмоченным прошлым. Почему?
Как могли поставить командовать взводом разведки, а это опора полка, такого человека — неумного, с молодцеватым нахрапом, с невыразительным лицом, хитрыми глазами, лишенного логики, но с апломбом? Как такой ядовитый гриб мог стать разведчиком? Зато — крепыш, сильные руки и бегает быстрее зайца, зубы острые, стальные, перережут любую проволоку, ко всему — храбрец, лишенный страха. Может быть, эти психологические и физические качества перевесили остальное? Определенно, у кого-то случилось затмение ума, у того, кто жил сегодняшним днем, спешил во всем, мало задумывался о человеке — каков он?..
Вечером, сидя в блиндаже политчасти, мы пили чай и обсуждали последние события. Я долго не спрашивал о подробностях гибели Толи, ждал, что Степаныч или Михалыч сами расскажут. Но они молчали. Вероятно, берегут мои нервы, думал я. В тот вечер я спросил. Степаныч, видимо, заранее приготовил ответ:
— Разумов погиб во время случайного артобстрела. Под твоей койкой лежит его походный чемоданчик — открой, погляди.
Я достал из-под койки старенький чемоданчик. В нем оказалось несколько пакетов, перевязанных тесемками. В одном были письма из дома (со временем я отправил их Толиной матери). В другом находились мелко исписанные карандашом тетрадные листки — наброски мыслей, раздумья, короткие записи о встречах с людьми. В тонком зеленом пакете, лежавшем на дне чемодана, оказалось семь мелко исписанных листков. Я углубился в чтение. Прочитав эти странички, я подумал, что когда-нибудь обязательно постараюсь опубликовать их как память о погибшем комсорге Толе Разумове. Что и выполняю.
История эта произошла под Новый, 1942 год в осажденном Ленинграде. О ней мало кто знает. Все же по отдельным крупицам, ставшим известными, постараюсь ее реконструировать, не отрываясь от правды времени…
Жесткий морозный день, раннее хмурое небо не обещало ничего хорошего. Пятеро далеко не молодых мужчин, одетых во что попало, лишь бы помогало согреться, собрались на Сенной площади, в большинстве они жили поблизости. Трамваи давно не ходили.
Один, помоложе и покрепче, притащил с собой сани. Бережно уложил на них тощенькие холщовые мешочки, в каждом лежала дневная пайка хлеба — 125 грамм, лепешки из жмыха и несколько тонких кусочков кожи, срезанных с брючного ремня (ленинградцы давно уже подпоясывались веревочками) — пососешь кожу и ненадолго притупится острота голода.
Старший подал знак. Двинулись в путь. Куда? Зачем? Об этом их никто не спрашивал, а они речей не произносили. Шли медленно, бережно поддерживая друг друга. Впереди шел старший, опираясь на палку — одну на всех пятерых. Его лицо, как и остальных, было скрыто под шерстяным шлемом.
Вот и Сенной рынок. Еще совсем недавно все здесь шумело человеческими голосами, воркованием птиц, гремели трамваи, воздух пьянил запахами — цветов, меда, горячего хлеба, соленых огурцов. Все исчезло. Смолкли человеческие и птичьи голоса, прилавки похоронены под грязным слежавшимся снегом, настежь открыты двери павильонов.
Дома, запущенные, покрытые копотью, встречали их полутемными окнами, за которыми исчезли даже тени какой-либо жизни… В этом доме жила Сонечка Мармеладова, рядом когда-то находился трактир, в котором Сонечка встретилась с Раскольниковым, неподалеку и обиталище старухи-процентщицы…
Огромные витрины Апраксина и Гостиного дворов.
Оба здания без стекол, в забитых оконных переплетах остатки грязных досок — все деревянное растащено на топливо. Вокруг — грязный снег, перемешанный с мусором. Вроде те же знакомые улицы, переулки, дома, но без людей все кажется неестественным, чужим. Все они родились в этом городе — «пышном, горделивом», с его «красой и дивом»…
Через каждую тысячу шагов останавливались передохнуть. После двух тысяч — саночник доставал замороженные лепешки и хлебную корочку. Медленно жевали и брели по мостовой дальше. На полупустых улицах никто не обращал на них внимания, словно двигались не живые существа, а привидения. Редкие встречные заняты собственными делами: кто-то вез на санках ведро или банки с водой, почерпнутой из Невы или канавки — водопровод давно замерз, не работал; кто-то тащил на досках, самодельных тележках
