умерших — умирало каждый день до четырех тысяч горожан, погибать начали еще в ноябре, когда в четвертый раз снизили продуктовую норму, а после пятого понижения, ближе к зиме, наступила катастрофа.
Пятерка уходила все дальше от Сенной площади. Перешли Невский. Где-то в дальнем его конце показалась, блеснув, Адмиралтейская игла… Добрались до Пассажа, опять разбитые витрины… Чудесная кондитерская «Норд», недавно знаменитая, — своими тортами она прославилась на всю страну. Теперь она тоже закрыта, но, несмотря на мороз, у дверей собрались и стоят люди, сейчас здесь продуктовый магазин, где в редкие счастливые дни удается отоварить карточки.
Шли обледенелыми мостовыми. Между снежными горбами. Лед некому было соскоблить. Ступали осторожно, старались обойти опасные места. Шли, не обращая внимания на близкие глухие взрывы. Шли, направляемые одной мыслью: ДОБРАТЬСЯ! собрав еще теплившиеся силы, и УВИДЕТЬ ЕГО! — ПУШКИНСКИЙ ДОМ НА МОЙКЕ, 12, где ПОЭТ прожил свои последние годы, где ОН скончался.
Колючая стужа заползала под одежду, уберечься, сохранить остатки тепла делалось все труднее. Шла первая, самая тяжелая блокадная зима; те, кому посчастливилось пережить ее, до конца дней своих не забудут это страшное время.
…Кажется, пройдено больше половины пути. Чуть-чуть глянуло солнышко. «Как хорошо на свете, — подумал один. — И зачем столько зла, боли, страданий…» Очень хотелось поделиться с друзьями, но он промолчал. Говорить не положено — так решили. Если кто-то не выдержит и упадет, остальные пойдут дальше, — об этом тоже договорились. Жутко представить подобное. Но такова реальность, и все это понимали. Они знали, что, может быть, идут дорогой в один конец. Но обдуманно примирились и с этим.
Третья и четвертая тысячи шагов оказались самыми тяжелыми. Ноги деревенели, плохо слушались — казалось, еще немного, и безнадежно прекратят повиноваться…
Пятая тысяча прошла полегче, хотя голод вызывал ужасные судороги, туманил мозг; слезились глаза. Но они продолжали двигаться. Теперь уже недалеко…
Прошли закрытый Дом книги с удивительным глобусом на крыше. Сколько воспоминаний навеяла эта встреча. И каких! Ведь это был их второй дом. Всякий раз здесь их ждал пир — малый или великий. Один припомнил, как чудом приобрел с рук книгу-малютку — томик «Евгения Онегина», знаменитое суворинское издание 1911 года. Какая находка для книголюба — что бриллиант, на всю жизнь! Другому случайно достался однотомник Пушкина — юбилейное издание небольшого тиража! Третий подумал про «Книгу о вкусной и здоровой пище», изданную в довоенные годы. Четвертый, заядлый охотник и рыболов, собрал целую библиотеку о своем увлечении и так ею гордился. Пятый создал уникальную коллекцию книг о водопадах, ставшую всемирно известной…
Наконец, угол Мойки. Повернули на набережную. Осталась совсем малость до места, куда они приходили каждый год в траурные дни поэта. Сегодня они пришли раньше, но разве это так важно?..
Здесь уместно сказать следующее. Меньше всего они думали о геройстве. Их путешествие скорее можно назвать безумством. Но, поразмыслив, я расценил их поступок иначе. Они шли к последнему очагу поэта не попрощаться с жизнью — но обрести в своем необыкновенном приключении новую крепость сердца. И может быть, желая того или нет, они показали своим согражданам, что человек — не такое уж бессильное существо.
И они дошли.
Весь в белом и будто внезапно глазам их предстал такой знакомый, родной трехэтажный дом, парадный подъезд, двери, куда входил ОН… Все заколочено, заснеженно. И полное безмолвие. Никто их не ждал. Никто их не встретил. Не увидел эти измученные лица, глаза. Не ощутил слабого, но радостного биения их сердец.
Они остановились. Образовали полукруг. На несколько секунд сняли шлемы. Чтобы выразить признательность. Благодарность. Они низко поклонились своему кумиру. И вдруг — о чудо! Сквозь усталые бледные облака теплым сиянием пробились неяркие лучи солнца и осветили все тринадцать окон Пушкинского Дома! А в сером, налитом свинцом небе вдруг открылось мерцающее светом пространство, и в яви или воображении этих еле живых, голодных, замерзших людей возникло ошеломляющее зрелище: оттуда, из этой светящейся высоты, навстречу им стремительным вихрем на своем гордом могучем коне промчался неистовый Медный Всадник!
Странники замерли. И тогда саночник — возможно, это тоже было оговорено заранее — чуть вышел вперед, и прозвучал тихий, слегка вибрирующий голос:
Всего половина строфы — но какая! В какие дни! Прозвучали они — как гимн и пророчество!
Другой голос — и новая строфа:
И опять голос оборвался, на большее не хватало сил.
Неотвратимо наступали невыносимые вечерние сумерки. Пора. Старший подал знак. Но никто не тронулся с места. Еще один, последний, взгляд. И двинулись в обратный путь. В холод и пустоту…
Кто они? Что мы знаем об их дальнейшей судьбе? Наш рассказ — правда или легенда? Сколько их родила и еще породит война… Будто бы двое из пяти еще в тридцатые служили в Пушкинской квартире- музее… Дальнейшее — молчанье…
Глава четырнадцатая
Город солдатской славы
Почти пятнадцать месяцев 30-я армия под командованием Лелюшенко вела жестокие кровопролитные сражения на Ржевском плацдарме, пытаясь взять город. Февраль 1943-го стал решающим в битве за Ржев.
Всю вторую половину февраля командование армии получало разведданные, что противник готовится оставить Ржев. Владел этими сведениями и командир 215-й стрелковой дивизии генерал Куприянов (он стал генералом в начале февраля 1943 года). Обстановка накалялась. В то время я служил уже в другой дивизии, поэтому приведу воспоминание ветерана 215-й связиста Х. Х. Якина.
«На позициях немцев стояла относительная тишина. Они изредка постреливали из пулеметов и автоматов да без конца пускали осветительные ракеты. С нашей стороны часто отправлялись группы разведчиков на передовую, возникали перестрелки, т. е. вели разведку боем. Точно так же было и 2 марта 1943 года вечером… Отправилась на задание группа в двадцать два человека во главе со старшиной. Через некоторое время старшина вернулся один и доложил, что они попали в засаду, вся группа погибла.
Сидя у телефонного аппарата, я обратил внимание на голос генерала (комдива Куприянова. —
