— Джин, послушай. Это важно. Я должен… Я хочу рассказать тебе сказку.
— Став, я сейчас не в настроении…
— Пожалуйста, Джин. Просто послушай.
Тишина в наушниках. Даже мельтешение абстрактной мозаики на его визуальных сенсорах словно слегка замедлилось.
— Когда-то… была земля, Джин, вот эта зеленая и прекрасная страна, только люди все испортили. Они отравили реки, забрались в свои логова, они все испортили. Просто все. Поэтому им пришлось нанять других людей, для того чтобы навести порядок, понимаешь? Те соприкасались с химическими веществами, работали рядом с ядерными реакторами, и иногда это меняло их, Джин. Совсем чуть-чуть.
Два таких человека влюбились друг в друга и захотели ребенка. Им пришлось очень трудно, у них был только один шанс, и они выиграли его, ребенок стал расти внутри женщины, но что-то пошло не так. Я не знаю, как точно объяснить, но…
— Эпигенетический синаптический эффект, — тихо произнесла Джин. — Примерно так это звучит?
Ставрос замер от страха и удивления.
— Одиночная мутация, — продолжила девочка. — Вот что произошло. Регуляторный ген, контролирующий распределение узлов ветвления дендритов. В общем, он должен работать около двадцати минут, но этого хватило, повреждения стали необратимы. После таких изменений генная терапия бессильна, раньше надо было суетиться.
— Боже, Джин, — прошептал Ставрос.
— Я все думала, когда же ты наконец созреешь и во всем признаешься, — так же тихо сказала она.
— Как ты… ты…
— Думаю, я могу дорассказать твою сказку, — грубо прервала его девочка. — Сразу, после того как развилась нервная трубка, все пошло… не так. Ребенок родился бы с совершенным телом, но с кашей вместо мозга. Последовали бы сложности, не реальные, а так, придуманные. Тяжбы. Думаю, это слово подойдет, смешно, так как оно даже отдаленно не связано с какими-то этическими вопросами. Я вообще плохо понимаю эту часть истории.
Но существовал и другой путь. Никто не знал, как построить мозг с нуля, а даже если бы и знал, это не то же самое, ведь так? Получилась бы не их дочь, а… нечто другое.
Ставрос промолчал.
— Вот тут в дело вступил один человек, ученый, который нашел обходной путь. Мы не можем построить мозг, сказал он, но гены могут. А их в любом случае гораздо легче подделать, чем нейронные сети. В конце концов, имеешь дело всего с четырьмя буквами. Поэтому ученый заперся в лаборатории, где числа занимали места вещей, и написал рецепт, рецепт по созданию ребенка. Произошло чудо, он сумел вырастить нечто способное просыпаться, оглядываться. Юридически (кстати, этого слова я тоже не понимаю), юридически, генетически и по развитию оно было дочкой родителей. А этот парень очень гордился тем, что совершил, так как до этого строил только математические модели, а эту штуку даже не создавал. Вырастил. Никто никогда не оплодотворял компьютер, тем более не кодировал мозг эмбриона, чтобы тот действительно рос на каком-то сервере.
Ставрос закрыл лицо руками:
— Как давно ты узнала об этом?
— До сих пор не знаю, Став. Ну, или не все в точности. Есть еще, например, неожиданный финал, так ведь? Его я могу только представить. Ты вырастил своего собственного ребенка здесь, где все поддается учету. Но жить он должен в другом месте, где все… статично, где все происходит в миллиарды раз медленнее, чем тут. В месте, где все слова соответствуют вещам. Поэтому ты должен был затормозить девочку, чтобы она соответствовала тому месту, иначе ребенок вырос бы слишком быстро и испортил иллюзию. Замедлить бег часов. Но ты был к этому не готов, не так ли? Ты отпускал меня на волю, когда мое тело… выключали…
В ее голосе появилось что-то, чего Ставрос никогда раньше не слышал. До этого Джин злилась, но то всегда была кричащая нечленораздельная ярость духа, пойманного в ловушку плоти. Сейчас же она казалась спокойной, даже холодной. Девочка выросла и вынесла решение. Перспектива вердикта напугала Ставроса Микалайдеса до мозга костей.
— Джин, они не любят тебя. — Даже он сам услышал отчая-ние в собственном голосе. — Не такой, какая ты есть. Ты им не нужна, эти люди хотят ребенка, какого-то смешного домашнего любимца, они хотят с ним нянчиться, командовать, требовать.
— Ну а ты, — возразила Джин, и голос ее был полон льда и стали, — всего лишь хотел увидеть, чего может достичь ребенок, если его запустить на полную катушку.
— Боже, нет! Неужели ты думаешь, что я сделал это именно по такой причине?
— Почему нет, Став? Значит, ты не возражал бы против того, чтобы твои охрененные высокоскоростные сети всего лишь передвигали по комнате какую-нибудь мясную куклу с мертвыми мозгами?
— Я поступил так, потому что ты выше всего этого! Я хотел, чтобы ты развивалась в собственном ритме, а не соответствовала каким-то нелепым родительским ожиданиям! Они не должны заставлять тебя играть роль четырехлетнего ребенка!
— А я не играю, Став. Мне действительно четыре, именно столько, сколько и ожидается.
Он промолчал.
— Я регрессирую. Ведь так? Ты можешь запустить меня со скоростью пешехода или сверхзвукового самолета, но в обоих случаях это я. И эта другая половина, могу поспорить, не слишком-то счастлива. У нее мозг четырехлетнего ребенка, чувства четырехлетнего ребенка, но ей снятся сны, Став. Ей снится какое-то чудесное место, где можно летать, но каждый раз, просыпаясь, она снова понимает, что сделана из глины. И это существо непроходимо глупо, оно даже не понимает, что это значит. Но кукла хочет вернуться, она сделает все… — Джин остановилась, по-видимому задумавшись. — Я помню, Став. Ну, можно и так сказать. Очень трудно запомнить хотя бы что-нибудь, когда кто-то сдирает с тебя девяносто девять процентов того, чем ты являешься. Ты уменьшаешься до этого кровоточащего маленького куска мяса, чуть ли не животного, и именно он запоминает, находясь на другом конце кабеля, где-то там. Я не принадлежу этому телу. Совсем. Я просто… приговорена к нему. Включили, выключили. Включили, выключили.
— Джин…
— Я слишком долго соображала, Став. Признаю это. Но теперь я знаю, откуда приходят кошмары.
На заднем плане заныла телеметрия комнаты. «Господи, нет. Не сейчас. Не сейчас…»
— Что это? — спросила Джин.
— Они… они хотят вернуть тебя.
На синхронизированном мониторе пиксельное эхо Эндрю Горавица играло с клавиатурой.
— Нет! — закричала она; от паники формы, окружавшие Джин, заколебались. — Останови их!
— Не могу.
— Не говори мне этого! Ты всем заправляешь! Ты построил меня, сволочь, говорил, что любишь! А они меня только используют! Останови их!
Ставрос заморгал от жалящих остаточных изображений.
— Это как выключатель света, полностью физическая процедура. Я не могу остановить их отсюда…
Параллельно с первыми двумя появилась третья картинка. Джин Горавиц, дергающаяся на цепи, петля захлестнула ей горло. На губах лопаются пузыри, а что-то темное и невыносимо реальное тащит ее вниз, ко дну океана, хоронит там.
Переход осуществлялся автоматически серией макрокоманд, которые Ставрос вписал в систему, когда она родилась. Тело, пробуждаясь, низводило разум до соответствия с собственным физическим развитием. Камеры в комнате запечатлевали все это с бесстрастной четкостью: Джинни Горавиц, беспокойный ребенок-монстр, пробуждается в аду. Джинни Горавиц открывает глаза, кипящие злобой, ненавистью и отчаянием, глаза, светящиеся еле заметной частичкой интеллекта, которым она обладала пять секунд назад.
