с поленницей дров, уложенных к стене. Не добежав до сторожки, Ушков свернул к сараю и вдруг, оглянувшись, выстрелил по агентам, спускавшимся по тропе следом за ним. Пуля свистнула, как показалось Косте, над самым ухом, хоть и бежал он вторым, за Яровым. Агенты повалились в снег и, не сговариваясь, открыли стрельбу. Ушков упал, ползком добрался до открытой двери сарая. Оттуда в щель двери гулко, до звона в ушах, ударили еще два выстрела. — Оставайтесь здесь, — приказал Яров Леонтию и Косте, — а мы с Карасевым — в обход. Они побежали, пригибаясь, проваливаясь в сугробах, между оградами. Вдруг Леонтий сказал торопливо: — Гляди, он под крышей! Из дыры сарая свисала рука с наганом, сквозь щели проглядывало лицо Ушкова. Ему, как на ладони, были видны и Леонтий, и Костя. Он мог стрелять в того или другого на выбор. Но лишь водил рукой с зажатым в ней наганом по доскам, точно искал, на что можно опереться. Вдруг наган выпал, лицо исчезло, а из глубины сарая донесся глухой звон железа, вскрик. Мимо с приглушенным воем промахнул Джек — нырнул в черную скважину открытой двери. За ним вбежали в сарай и агенты. Свет фонарей осветил лицо Ушкова, лежавшего на поломанных железных прутьях ограды. Лежал он навзничь, застряв ногой в металлическом хламе. Услышав шаги, попытался ее вытянуть, на лице выступили красные пятна. Вот он повернул голову, разглядывая окруживших его людей, точно искал среди них кого–то. Двинулся было — боль в раненой ноге заставила вскрикнуть. Тут же заорал с матерной бранью: — Што смотрите… Агенты не двигались — ждали чего–то, слушали частое дыхание раненого преступника, близкий стук колес маневрового паровоза, ходившего по путям туда и сюда, ударяющего вагонами. — Сымите… Лишь Джек переступил тонкими ногами, повыл жалобно. Ушков сразу затих, повернул голову в сторону собаки. — Сдохнет Бика–Граммофон…
— Поживет пес еще, — выкрикнул Варенцов. — А я говорю, подохнет, — с каким–то удовольствием, удивившим агентов, повторил Ушков. — Сымите, — вдруг повторил он, дернулся снова. Наконец агенты подошли к нему, собираясь поднять его, но тут железные решетки загремели, и он рухнул на земляной пол к их ногам, тихо, с захлебом, подвывая собаке…
33
На следующий день наряд конной милиции заметил на левом берегу Волги человека, уходившего из города. Был он в шинели, в кепке, высокий. На окрик остановился и сдался без выстрела, хотя в сугробе, недалеко от дороги, обнаружили брошенный им наган. Это был Хрусталь. Вот теперь он признался, что снял кольца и вырвал серьги из ушей у женщины. Но кражу муки отрицал опять. — Знать не знаю, что за мука. Не узнал он и Би Бо Бо, которого Саша Карасев все же выловил в подвалах под ткацкими корпусами. Долго разглядывал тупо улыбающегося подростка, потом ответил: — Вроде как припоминаю, а где встречал — не помню… Би Бо Бо еще шире разинул рот и тоже вдруг затряс головой, хотя перед этим признался Подсевкину на допросе, что знает он Хрусталя и что был в тот вечер на стреме возле склада «Хлебопродукт». Надо думать, что он решил во всем походить на своего любимца. Допрос их отложили пока. К вечеру этого дня Костю вызвал в коридор дежурный. Выйдя, увидел там рыжебородого мужичка, приехавшего в город зарабатывать на лошадь. — Тебе чего, дядя? — спросил, добавив шутливо: — Иль заработал уже на лошадь? — Мальчишку я ищу, Коляя–то, — сказал строго Михей. — Был я в ночлежке. Так заведующий велел сходить до тебя. Мол, должен инспектор знать, где Коляй, потому как его будто ищут… — Ну, здесь он, — ответил Костя, удивляясь. — А тебе зачем? — Да вот заработал я на путях, купил еды. Ну и ему решил… Покормить… Как дома, тут не накормите. — Не накормим, — согласился Костя. — Утром горбушка с кипятком. — Ну вот, — как обрадовался Михей, — а я ему колбасы, да еще селедочку, да горчичного хлеба… Пусть поправляется… Обязан я ему очень, работу, можно сказать, подыскал мне. Тогда Костя повел его в «дознанщицкую», тихую сегодня, пустую. — Ну, раз пришел, посиди, а я за ним схожу. Когда он ввел Кольку Болтай Ногами в «дознанщицкую», Михей даже встал, и были теперь совсем похожи они на отца с сыном. С жалостью и добротой смотрел крестьянин на парнишку. — Ах ты, бедолага. Остричь бы тебя да вымыть. Колька Болтай Ногами переступил с ноги на ногу, потрогал косицы волос на виске. И удивился тут Костя. Подумать только: с ними вот, с агентами, всегда сжат парнишка. Брови сдвинуты непримиримо, глаза — в пол, зубы стиснуты. И весь он как бы говорит: попробуйте, узнайте что– нибудь от меня… А тут и глаза виноватые, и вроде бы даже поблескивают они: уж не всплакнуть ли решил? — Ах ты, бедолага, — снова сказал Михей, вынимая из котомки каравай, круг колбасы. — Вот купил тебе, заработал там, на путях, а потом на разгрузке. Давай ешь или забирай с собой. Чего притих–то? Он оглянулся на Костю, стоявшего у дверей, и улыбнулся: — На бирже не таким был. Орал во все горло: «А ну, напрись, робя!» А тут и рот боится открыть. — Освобождаем его, — ответил Костя, — как случайного по этому делу. — Куда же он теперича? — спросил Михей. — Нешто снова в ночлежку, не приведи бог кому– либо туда. — В приемник направим… Там поживет пока. — А коль выпускают, — засуетился Михей, пряча снова в котомку колбасу и хлеб, — так мы с тобой поедим по–людски, где–нибудь в трактире. Да и подумаем, что делать дальше–то. Вот что, — тут же проговорил он, — а может, ко мне в деревню? В бане попаримся. А там видно будет. Костя с удивлением взглянул на него: — Это ты что же, серьезно? Семья ведь у тебя? — Найдется кусок, да и дело найдется. Айда, Коляй. К вечеру и дома будем. Теперь Костя сурово покачал головой: — Спасибо тебе, дядька, но не положено… И кормить надо. Не положено, — повторил он, отводя глаза от растерянного взгляда крестьянина. — Вот что, раз решил покормить его, сведи в трактир «Биржа». А потом отведешь на станцию, в приемник. Бумагу я выдам. Вроде дежурного милиционера будешь. Там, в приемнике, его и остригут, и помоют, может, и одежонку новую дадут, а нет — так и эту прожгут как следует, выгонят насекомых. А после поедет он на вигоневую фабрику. Договорился я с директором фабрики. Возьмут учеником художника… Михей посмотрел на Кольку Болтай Ногами, а тот вопросительно — на Костю. — Не сбежишь? — спросил Костя его. — Не подведешь меня снова? — Не сбегу, — пообещал беспризорник, — зачем же, раз я художником буду. — Не художником пока, а учеником, — засмеялся Костя, — до художника тебе еще далеко, Коля… Он проводил их до выхода. Долго не закрывал дверь, глядя, как шли они оба по направлению к Мытному двору. О чем–то говорили и казались приятелями–подростками в этих надвигающихся сумерках. Навстречу им уже попадались люди с новогодними покупками. Какой–то старик пронес елку, высоко подняв ее над головой, и запах снега теперь смешался с запахом хвои. Прошла в дорогом манто дама, прижимая к груди пакеты с покупками, ветки елки, искусственные цветы пучками. Поправила шапочку, глянула искоса, поравнявшись с Костей, — снег мягко пел под сапожками. У нее ожидался веселый и нарядный Новый год. А как встретит праздник вот этот мальчишка в мятой, окорнанной до колен зеленой шинели и смешном картузе? На углу Колька Болтай Ногами обернулся, — увидев Костю, вдруг прибавил шаг, как опасался, что тот вдруг позовет обратно. Каким он, Колька, будет много годов спустя? Может, станет художником все же. Или уведут его снова старые дружки в уголовный мир, изломают его душу, вытравят все мечты… Каким он будет?.. Проходя коридором, мимо дверей во двор, где временно содержались задержанные, он остановился. Потом вышел во двор, спустился по лестнице в камеру. Хрусталь лежал на нарах — в шинели, в кепке. Увидев Костю, сел. — Вот что, — подсев к нему на нары, сказал Костя. — Кто же тебя, Хрусталь, послал за мукой? И где мука? Тот покачал головой, усмехнувшись, сказал: — Не имею к этой краже касательства… Он упрямо сдвинул брови, добавил: — Не брал муки… Кого–то он боялся. Ясно же — не Горбуна. Кого же? Он, отпетый рецидивист, которого наверняка ждет суровый приговор губсуда. Уж не Хиву ли? Но он тих и толст, он сидит на завалинке и покуривает. И все же — не Хиву ли?
34
Викентий Александрович ждал ответа из Вологды от своего знакомого Сапожникова. Комиссионера на место Вощинина найти было нелегко, а сливочное масло все дорожало. Поэтому пришлось договариваться телеграммой, без личной встречи. Но Сапожников молчал, и это молчание тревожило. Надо было посылать новую телеграмму — тем более что сегодня Синягин пригласил его к себе в гости. Жаден мужик, но хлебосол в отдельные дни — в сретенье, в масленицу, вот и сейчас, на Новый год. Вечером Викентий Александрович приехал на станцию. В душном зале, на столике, засыпанном шелухой, закапанном
