белом доме на площади, рассказывает о нем, о Трубышеве, и кто–то уже пишет ордер на арест. — Условный срок — полгода, не больше. Мы вам возместим все это… — Это кто же — мы? — Ну, я возмещу… — Значит, вы откупиться хотите, Викентий Александрович? — засмеялся мрачно комиссионер, подергивая на руках перчатки. — Интересно, во сколько оцените меня. — Пока этого не будем касаться, — все так же пытаясь быть мягким, ответил Трубышев. — Там все будет учтено. — Хорошо, — подвинулся к нему Вощинин, — тысячу червонцев. И я уеду. Надо же мне жить на чужбине. Работы сразу не найти… — Не слишком ли много, Георгий? — Чтобы на свободе жить, отдашь больше. Викентий Александрович сжал кулаки. Какой мерзавец. Он решил шантажировать. Он сам начал пугать Викентия Александровича арестом. — Я подумаю, Георгий, — ответил он, закидывая ворот пальто. — До завтра. Домой не советую идти пока. Мало ли, сидят и ждут… Войдете, а из комнаты выйдет агент… Не успеете получить тысячу червонцев. Переночуйте у знакомых. Он повернулся, пошел в сторону переулка, не оглядываясь, задыхаясь от метельного ветра и все той же непроходящей злобы на человека, который хотел отобрать у него, у Викентия Александровича, целую кучу денег.
6
Комнату номер восемь в губрозыске сами агенты называли «дознанщицкой». Два окна ее выходили на памятник жертвам белогвардейского мятежа в бывшем лицейском сквере, на дворцового вида каменные здания, подковой охватывающие эту площадь, на церковь, охраняемую с углов колокольнями и башнями, точно часовыми. Здесь агенты вели опросы свидетелей, здесь собирались, чтобы разойтись по улицам и переулкам города, сюда возвращались с обходов, с облав, с личного сыска. Возвращались часто шумно, пропахшие тяжелым духом шалманов и шинков, кислой затхлостью подвалов, пылью чердаков, воблой и машинным маслом пароходных трюмов, паровозной гарью, мешками и табачным дымом вокзалов. В этот декабрьский вечер они сидели возле железной печи и, греясь у огня, слушали молча, как бьется в стекла ворвавшаяся в город вьюга. Агентов было пятеро. На корточках сидели инспектор Костя Пахомов и субинспектор Саша Карасев. Они тянули руки к дверце, и лица их одинаково были розовые, в отблесках, исходящих сквозь щели топки. На диване дремал Федор Барабанов. На венских стульях возле печи сидели еще двое: Леонтий Николин и Нил Кулагин. Леонтий — носатый высокий парень с крупными и блестящими южными глазами — вертел перед собой куртку, грел ее. Куртка даже дымилась, точно горела, покачивались в дуновении жара щегольские кисти, пришитые к карманам. — Откуда взял такую одежку? — завистливо спросил Кулагин, потрогав пальцами кисти. — Не купишь такую за червонец… — Не купишь, — согласился Леонтий, насмешливо оглядев парня. — В Балте купил. За две пули… Первую промахнул, вторую — в шею. Уходил бандит на коне за кордон. Из банды Заболотного. Он повертел в руках куртку с каким–то сожалением, потряс ее, точно стряхивая остатки воды. — В такие бы нас одевали, — оживился сидевший на диване Федор Барабанов. — А то носим шинели, как с попов подрясники черные. Барабанову — к сорока уже. У него костлявое лицо с натянутой кожей, голова с редкими клочками на затылке. Глаза смотрят накалывающе, всегда с какой–то нетерпеливостью. Раньше, еще до германской войны, Федор нанимался к булочникам в разносчики. От того времени, как он считает, и пропали у него волосы. — Ну–ка, потаскай каждый день тазы да противни с булками да пышками на голове. И ты вытрешь живо всю волосню без остатка… И похлопает звонко по гладкому черепу ладонью. Потом набивал ящики на патронном заводе Брайнина, был взят в солдаты. В гражданскую войну воевал на Украине в отряде Щорса, любит при случае вставить многозначительно и поучающе для слушателей: — Это когда я со Щорсом шел по Украине… Напоминает он Косте высохшее осиновое дерево где–то над речкой в бурьяне и чертополохе. Скрипит под ветром и без ветра это дерево, покачивает сухими сучьями. Так и Федор. Дымят дрова в печах. — «Начальника бы канцелярии сюда». Болит зуб — «Докторов за уши бы оттаскать, придумать не могут ничего от боли…» Но служит Барабанов в губрозыске честно и, можно сказать, беззаветно. Надо ночь стоять где–то в засаде — простоит, надо за двадцать верст в село по грязи — пойдет без слова, надо бежать в погоню — побежит, хоть и дышит, точно у него прострелены легкие. В двадцать третьем он раскрыл хищения интендантами в воинской части, нынче весной взял троих опасных гастролеров. Сначала выявил даму–наводчицу с набором бритв фирмы «Жилетт», оборудованных для «работы» в трамваях и местах скопления народа, а потом выловил по одному и гастролеров. Да быстро, в два–три дня. Потому, может, и мирятся агенты с его нудным голосом, с его бурчаньем и криками. — А какие шинеля тебе нужны, Федор? — повернулся к нему Костя. — Куртка так куртка, а шинель — другое дело совсем. На Барабанове холщовая, цвета хаки, гимнастерка, опоясанная широким солдатским ремнем, с бляхой, на которой изображено нечто вроде бульдожьей морды или двуглавого орла — затерлось и не разберешь. Вот он кинул пальцы на ремень, загнал складки гимнастерки за спину, дрыгнул ногой, голенастой, как у подростка, в сапоге яловом, — ну, сейчас в пляс: — А слыхали, на ткацкой фабрике директор как приодел ведомственных? — Слыхали, — отозвался, улыбнувшись, Саша, — уши и у нас есть. — Так вот, — продолжал тем не менее Барабанов, недовольно оглядывая агентов. — Увидел он одного из наших и зовет к себе в кабинет. Зовет и говорит: не могу я видеть эти шинели, напоминают жандармов, от которых много лиха хватил я при царизме. Вызвал бухгалтера и ему: мол, сколько стоит одеть вот этих ребят из милиции. Тот быстренько прикинул. Выделить деньги, и пусть они все пятеро купят себе шапки, пальто и ботинки. Посмотрите–ка на них теперь — кепки с форсом, пальто — «колоколом», штиблеты из магазина Бирюкова… Вот тебе, и шинеля, — словно бы передразнил он инспектора. Костя засмеялся: — А сам директор, говорят, в штанах с заплатами… Мало ли что там, Федор. Форма введена, и ее надо носить, она пусть и мешком, может, но зато сразу видно, что ты советский милиционер. Придет время — красивше будут шить, пока же не научились, понимать надо. Вошли двое — Рябинкин и Каменский — агенты первого разряда. Каменский — крупный мужчина с широким лупоглазым лицом, в картузе черном, в брезентовом плаще и ботинках на толстенной подошве — молча присел на диван. Этот — местный житель, работал до империалистической войны монтером в коммерческом училище. В войну на турецком фронте при тридцатиградусном морозе вместе с другими солдатами — рязанскими, тамбовскими, тверскими мужиками — карабкался по кручам на крепость Эрзурум. Не добрался, остановила пуля. Пролежав несколько часов, обморозил лицо, ноги. Да еще свалилась по дороге санитарная линейка — лошади понесли вдруг в темноте, напуганные воем шакалов. Лежал в госпиталях до конца войны. В гражданскую сопровождал цистерны с бензином на восток для Красной Армии, тоже натерпелся всякого. В губрозыске три года, по рекомендации самого Ярова: земляки они, с одной окраины, чуть ли не в мальчишках вместе гоняли латухи да шарили вьюнов по заводям корзинами. Рябинкин, тот недавно в розыске. Лицо у него доброе, и какой–то он отзывчивый на все, с каждым умеет поговорить. С одним раскурит цигарку, с другим о доме потолкует, с третьим пышкой с базара поделится, четвертого поругает за что–нибудь… Положено ему быть внимательным ко всем — помогает потому что секретарю партийной ячейки при губмилиции. Он же ведет кружок политграмоты раз в неделю, часто выступает с докладами о событиях в мире. Сняв фуражку и бросив ее на диван рядом с Барабановым, Иван обошел всех, здороваясь за руку. После этого спросил с любопытством: — Ну, молчит? — Молчит, — поняв, о ком идет речь, нехотя отозвался Костя, не отнимая рук от огня. — Не оборвалась бы цепь… Костя удивленно глянул на него, подумал: «Тоже, значит, цепь видит Рябинкин». — Может, и оборвется, — отозвался он, потирая нажженные щеки. — А может, и цепи–то нет. Пустяк какой–то. Кулагин сказал вроде как одному инспектору: — Говорит, по ошибке написал ордер, в суматохе. Нет, не пустяк, — покачал он головой, сдвинув брови, как будто был недоволен словами инспектора: — Кто–то еще да прячется за ним. Кто–то да есть… — Если есть, значит, узнаем, — ответил Костя, прислушиваясь к щелчкам в печи. — Ну, а как вы съездила в село, Антон Филиппович? — спросил он Каменского. — Как та старуха? — Своей смертью, — ответил Каменский, почему–то улыбнувшись виновато. — Помылась вечером в баньке, попила чаю с малиновым вареньем, легла на голбец да и не проснулась. — Без тоски и без боли, — вставил Саша, нагибаясь за железным прутом, чтобы поправить дрова в печи. Каменский вытер лицо платком, вдруг точно озлили его слова Карасева: — А мы тоже позябли с Иваном. У лошади ноги больные, плетется еле–еле, а сугробы уже. В трактире, под городом, попросил я горькой русской аршинчик. Невмоготу… Он поднял голову, туго свернулась багровая шея, охваченная воротом свитера. — Бородка вроде как показалась… Приехал тоже, значит, из уезда. В коридоре послышалась суматоха, топот, явственно прозвучал голос начальника губрозыска Ивана Дмитриевича Ярова: — Опять одна лампочка перегорела. Не губрозыск, а
