вагона.
Я сел на железный пол и прислонился к борту. Потом, отдышавшись, начал стягивать с себя мокрую рубаху. В эту минуту в вагон по лесенке поднялся матрос. На нем был бушлат внакидку и бескозырка на затылке. Он остановился передо мной, отшвырнул ногой какую-то тряпицу и быстро заговорил:
— Этого самоварщика за борт надо, списать долой! Чего сифонил, почему поддувало не прикрыл? Что, так не доехали бы?
Матрос плюнул в сторону, помолчал.
— Это ты про машиниста, что ли? — сказал я, стянув наконец с себя прилипшую к телу рубаху.
— Какой он машинист? Швабра! Списать такого…
— Товарищ Федорчук, без крику! — остановил я матроса. — Машинист да машинист… А ты где был, а все остальные? Или не ваше дело последить, как поезд идет?
Матрос поморщился и отвернулся.
— Да послушай меня, командир, — сказал он с досадой. — Этот самоварщик, еще когда на позиции стояли, открыл поддувало. А с поддувалом и свой рот разявил… Ну а нам в бою разве до того было, чтобы на паровозную трубу глядеть? Видел бы ты, как месил нас белый гад снарядами…
— Кто же все-таки догадался прикрыть дым?
— Сам он, — матрос кивнул на паровоз. — Опомнился спустя время…
— Понятно, — сказал я. — Объявляю митинг закрытым. Вперед наука будет. Люди как? Все целы?
Матрос махнул рукой.
— Где там целы… Двоих подстрелили.
— Как подстрелили? Убиты? Кто?
— Да нет, не убиты. Телефонист ранен…
— Который телефонист? Их двое. Ну?
— А тот, что при нас был, Гавриков. Ваш-то, Никифор Левченко, целый прибежал.
— Гавриков… — Я припоминал его лицо. — А еще кто?
Федорчук как будто не слышал вопроса. Он круто повернулся, чтобы идти прочь из вагона, и у него распахнулся бушлат. Матрос быстро собрал полы, но я успел заметить, что правая рука у него на перевязи.
— Что это у тебя? И ты ранен?
— Пустяковина. — Матрос нетерпеливо дернул плечом. — Осколок. Сам вырвал, зубами.
Он облокотился здоровой рукой на борт и задумался, глядя в поле. Да вдруг как трахнет кулаком по железной стенке:
— Ни за что пропал человек…
Я почувствовал неладное.
— Да где, черт возьми, все люди, где команда?
— В пулеметном вагоне, — медленно проговорил матрос. — Васюка отхаживают, смазчика… Да только не выжить ему. В грудь его шлепнуло…
Матрос спрыгнул на землю.
Я схватил свою рубашку и побежал вслед за ним. Не помню, как я надел рубашку…
Раненые были в пулеметном вагоне. Они лежали накрытые шинелями. Вокруг них собралась почти вся команда. Малюга мочил бинты в ведре и прикладывал обоим раненым на голову.
— Холодом — первое лечение, — говорил он между делом. — Мокрая тряпка жар и болезнь завсегда вытягивает. А вот ежели бы глины с болота достать еще бы лучше…
Увидев меня, все посторонились. А каменотес бросил бинт в ведро и посмотрел на меня выжидающе, как будто хотел спросить: «Ну что ты, командир, теперь делать прикажешь?»
Я присел на корточки возле раненых и сказал:
— Потерпите маленько, товарищи, мы сейчас в лазарет вас доставим. Там и койки удобные будут, и белье чистое, и доктор…
— Спасибо, товарищ командир, — ответил, чуть улыбнувшись, телефонист.
А смазчик молчал. Лицо у него было темное от жара, глаза полузакрыты. Видно, плохо было ему. Мне показалось, что Васюк никого вокруг не видит и не слышит. Но вдруг он приподнял голову и зашевелил запекшимися губами.
— Матвей Иванович, ты здесь? — позвал он матроса. — Подойти поближе… Матвей Иванович, скажи правду: выживу?
— А чего ж тебе не выжить? — сказал матрос громко. — И выживешь, и опять тебя к правилу поставят, ежели только захочешь. А не захочешь командир другое дело даст. Нам с тобой помирать еще никак не время. Делов много…
Я поднялся и тихонько вышел из вагона.
У окна паровозной будки сидел машинист.
— Больше чтоб не сифонить. Как хотите управляйтесь, но в другой раз чтоб не было дыму! — сказал я ему.
Машинист растерянно закивал и сразу убрал голову в будку. Надо было, не задерживаясь, доставить раненых в тыл и сдать в лазарет бригады. Да и по времени пора было уходить: каждую минуту мог прорваться сюда бронепоезд из Проскурова.
Я подумал, не разрушить ли за собой путь. Так и подмывало меня подсунуть под рельсы пироксилин и отрубить дорогу вражескому поезду. Но я воздержался: вытребуют нас на позицию, так самим и придется починять путь. Намаешься.
Но что-то все-таки надо было сделать с рельсами… Развинтить болты на рельсах — вот что! Этого вполне достаточно.
Я выслал вперед несколько человек из команды с инструментом (инструмент на паровозе взял), и ребята под руководством нашего железнодорожного слесаря, замкового, в пять минут сделали дорогу для белогвардейцев непроезжей. А отвинченные болты, гайки и другие крепления рельсов взяли с собой, чтобы, когда потребуется, все поставить на место.
Все сели в вагон.
— На полный ход, назад! — махнул я машинисту.
Поезд тронулся почти без дыма.
Глава шестая
Погиб наш смазчик, наш кок и правильный, товарищ Васюк.
Тяжело раненный в грудь, он не протянул и до лазарета. В лазарет, на койку, доктор принял только телефониста.
Похоронили мы смазчика в поле, у полотна железной дороги. К могиле его привалили камень и помазали камень черной краской из его же баночки — больше нам нечем было отметить могилу товарища. Дали залп из винтовок и снова двинулись вперед, ожидая приказаний. Гул орудий, доносившийся от Проскурова, показывал, что там уже завязалось дело не на шутку.
И верно: едва только мы вернулись с бронепоездом на наше прежнее место и только-только успели разгородить путь от загромоздивших его телеграфных столбов, как нас уже опять ввели в бой. На этот раз приказание нам привез конный ординарец комбрига. «Изготовиться к стрельбе, — писал комбриг на клочке бумаги. — Отражать орудийным огнем пехоту противника в случае ее появления со стороны Проскурова».
— Ох и сумрачен комбриг, — шепнул мне ординарец, покачав головой.
— А что такое?
— Телеграмма получена вот только что. От армии командующего, из Киева… Любой ценой, говорит, а чтобы дальше Петлюре да гайдамакам ходу не было. Чтобы как отрублено!… А где у нас, если разобраться, сила?
