Ординарец тянулся поговорить со мной, и я видел, что не от праздности. В такие минуты люди пустых слов не говорят… Но мне было не до этого.
— Езжайте, езжайте, — заторопил я его, обрывая разговор. — Вот вам расписка, езжайте!
Ординарец уехал.
Я вскарабкался по откосу на холм и окинул взглядом знакомую уже долину перед городом. За какой- нибудь час тут все переменилось. Дым стлался над полем, всюду рвались снаряды, стучали невидимые пулеметы, и от непрерывного потока пуль казалось, что в воздухе звенят, лопаются и снова звенят перетянутые струны…
Вправо и влево от меня, по обе стороны железной дороги, лежали с винтовками наши бойцы. Цепь их растянулась по гребням холмов.
Все посматривали в сторону Проскурова. Некоторые красноармейцы переползали с места на место, забираясь за камни и бугорки. Другие сами устраивали себе укрытие от вражеских пуль: не поднимая головы, они вырубали под собой дерн маленькими лопатками и из дерна складывали кучки — брустверы.
Я увидел на многих бойцах свежие, наскоро сделанные и сочащиеся кровью белые повязки.
«Уже побывали в атаке… — догадался я. — Не вышло, значит, Проскуров остался у врага… А теперь будет еще атака, да не одна».
Я крикнул с холма вниз Малюге, чтобы он приготовился к бою.
Артиллерист принял команду и в знак этого помахал мне своей шляпой.
Сверху я видел весь наш поезд, до мелочей, увидел даже нагар в широкой паровозной трубе. Держит теперь машинист порядок, не дымит.
Услышав мою команду, из полувагона выскочил Никифор с телефонным аппаратом.
— Туда же линию, к наблюдательному? — спросил он, разбирая провода.
Глянул я… А где же деревья, где клен?
В полуверсте от меня, на месте рослых ветвистых деревьев, торчали только расщепленные колоды, и вся земля вокруг была изрыта снарядами. Это все, что осталось от моего наблюдательного пункта…
«Куда же мне взобраться?»
Но мне не дали размышлять.
Вдруг по цепи бойцов пронесся сдержанный говор:
— Уже в контратаку поднялись…
И тут же приказание командира:
— Вразброд не стрелять! Ударим залпом!
Я глядел на быстро приближавшихся вражеских солдат и, сам не зная почему, не в силах был оторвать взгляда от этого страшного зрелища.
— А ты чего маячишь тут? — закричали на меня с разных сторон. — Ложись!
Уже лежа, нацелив бинокль, я уткнулся взглядом в знамя, которое поднял и развернул над головами атакующих дюжий парень с голой грудью. Половина знамени голубая («блакитная» — по-украински), половина желтая… На солнце засверкали широкие, заграничной выделки, примкнутые к винтовкам, штыки-кинжалы…
На миг все затихло.
Я услышал свое хриплое от волнения дыхание. И вдруг справа, слева, из-под кустов, из-за камней рванули по петлюровцам молчавшие до того пулеметы.
«Та-та-та-та-та!…» О, эти звуки показались мне прекрасной музыкой! А соседи пехотинцы даже повскакали из травы, в которой укрывались. Но резкое слово командира — и бойцы опять залегли.
А пулеметы делали свое дело. Вот получивший пулю петлюровец завертелся волчком и хлопнулся задом наперед. Вот другой, третий, четвертый повалились ничком…
— Огонь! — рявкнул мне в ухо подбежавший с бронепоезда матрос и сунул в руки жестяной рупор. — Связной от Теслера передал: «Огонь, прямой наводкой!»
И я начал командовать прямо с холма. Гаубица била частым огнем, но я от волнения едва различал, где падают мои снаряды. Я видел разрывы, видел, как от пламени и дыма шарахаются целыми толпами вражеские солдаты, но ведь били по ним и наши полевые батареи. А там артиллеристы классные, и, конечно, они-то и наносили подлинный урон врагу.
Но петлюровцы не дрогнули. Вот они прибавили шагу, вот уже они совсем близко… Наконец-то наши команды к встречному бою…
— Вперед! За Советы!
— Ура-а-а-а!…
Пригнув головы и крепко сжимая винтовки, бойцы бросились в штыковой бой…
Цепь за цепью, рота за ротой скатывались с холмов наши бойцы — били, крошили, расшвыривали петлюровцев штыками и прикладами — и погибали в неравной борьбе: никто из них уже не возвращался…
Бронепоезду и батареям было приказано не умолкать, а бить по цепям, которые шли атакующим на поддержку, — и мы, всей командой, работали у орудия, не разгибаясь. Временами я выскакивал с бронепоезда на холм для корректировки огня, но сил не было глядеть, как торжествующая орава с желто- блакитным знаменем растаптывает редкие цепи наших геройских бойцов…
— Вперед, на выручку! — кричал я, забывая сразу и боевой порядок, и приказание комбрига: «Не выставлять поезд под огонь!»
Я скатывался со своего холма в вагон, к артиллеристам, и мы с бронепоездом вылетали из-за укрытия в гущу вражеских солдат, били в упор из гаубицы, секли по ним направо и налево из пулеметов.
Но башенный бронепоезд! Едва мы попадали к нему на прицел, как он накрывал нас тучей снарядов. Снаряды у него оказались много меньше наших трехдюймовые, но залп его из четырех пушек мог быть для нас смертельным. И в дыму, грохоте, вони, не видя уже ничего вокруг, мы катили обратно за холмы.
Эти наши вылазки заметил комбриг и галопом прискакал к бронепоезду на своем рослом жеребце.
— Арестую! — закричал он, вздернув жеребца на дыбы. — Под суд пойдете! Не сметь выдвигать гаубицу под огонь! Это вам не бронированный поезд, а тыловая орудийная площадка. Извольте это запомнить.
И Теслер, отдав лошади повод, помчался прочь.
Что он сказал? «Не бронированный поезд… Тыловая площадка…»
Ошеломленный, я глядел вслед удалявшемуся Теслеру. Может быть, я ослышался?
Я обернулся и посмотрел на матроса, на Малюгу и на всех остальных в вагоне.
Бойцы, отступясь от орудия, стояли кучкой в стороне.
Они молчали. Так продолжалось несколько минут.
Первым заговорил Федорчук.
— А знаете, братишки, нет худа без добра, — сказал он, подвернув под себя гильзу с порохом и садясь на нее. — Ведь вот всю эту ночь меня мыслишка кусала: как, мол, ты, Федорчук, назовешь новый боевой корабль, куда тебя, непоседу, опять служба прибила? Думал я, думал — никак. А сейчас названьице само собой мне в голову вошло. Назовем мы, ребята, наш поезд… — матрос хлопнул себя по колену, — «Тыловой громобой». Согласны? Голосую. Кто против?
Все засмеялись и стали присаживаться кто куда.
Только Малюга не сел. Он сурово взглянул на матроса.
— А я вот что скажу, моряк, — заговорил он, тронув матроса за плечо. Всякой орудии, знаешь, свое место обозначено, все равно как и человеку. Легкая орудия — ей место поближе к позиции. А взять тяжелую орудию — тяжелая всегда отступя от легкой становится. Это уж так, по уставу… — Тут он прошелся совсем близко около меня и пробурчал в мою сторону: — Забула мати, як детину звати!…
— Кончили разговоры! — объявил я. — По своим местам становись!…
Все стали к орудию.
Я опять полез с рупором на свой холм, но тут машинист объявил, что у него вышла вся вода и что если стоять еще, то прогорит топка и паровоз выйдет из строя.
