— Малюга, Федорчук, сюда!
Я сгреб обоих за плечи и толкнул к орудию.
— Видите? Где пузырек, а? В стороне! Ушел в сторону!
Малюга так и оцепенел, взглянув на едва приметную трубочку с жидкостью.
Я изо всей силы встряхнул его:
— Видишь ты или ослеп?
— Вижу! — взревел Малюга, вырвавшись от меня. — Вижу! Старый я дурень! Прицел справный! Это… Да это сама орудия косо стоит!
— Ну да… Ну да… — забормотал Федорчук, озираясь. — У всего вагона крен. На правый борт… Сдала правая рессора…
Не теряя времени, Федорчук схватил топор и начал забивать под осевшее колесо орудия клинья- колобашки…
— Богуш!… — вдруг закричали бойцы. — Сюда идет!
Я быстро вскинул бинокль. «Да, приближается… Кончать нас идет…»
— Стой, собака, стой! Гаубица еще стреляет!
Я прыгнул к орудию. Глянул на уровень:
— Есть, пузырек уже на месте!
Дрожащими пальцами я подкручивал винты, стараясь поймать бронепоезд в центр пересечения нитей на стеклышке. Я чувствовал теплые ладони Малюги, помогавшего мне навести орудие. Но дым разрывов то и дело заслонял от меня приближавшийся бронепоезд.
Богуш бил на ходу из всех четырех орудий.
Я делал наводку по его головной башне.
— Трубу снесло на паровозе! — вдруг крикнул кто-то сзади меня, и в ту же минуту этот голос слился с другим:
— Башню разворотило у пулеметчиков!
У меня дрогнули руки, прицел сбился, и все заплясало перед глазами…
Собрав все силы, я снова подступил к орудию.
Нет, чувствую, сдаю… Не поймать мне Богуша в крестик нитей…
Я ухватился за колесо орудия, боясь упасть.
— Товарищи! — закричал я. — Помогайте! Песню!
— Песню! — эхом откликнулись бойцы в вагоне.
И затянули нестройно:
Славное море — священный Байкал…
Но в ту же минуту сквозь неуверенные голоса прорвался сипловатый, но твердый голос матроса и повел за собой хор:
Славное море — священный Байкал
Славный корабль., броневая…
Вот он, в крестике!
Я дернул за шнур. Выстрел. Пламя. Грохот…
И вдруг — полная тишина. Оборвалась пронзительная, терзающая нота боя.
Эхо песни покатилось через поля и замерло где-то в лесу…
Бойцы с минуту глядели друг на друга, ошеломленные наступившей тишиной, не соображая, что произошло.
И вдруг в погоревшей, разбитой снарядами траве, где-то совсем близко, щелкнул кузнечик. Щелкнул — и пустил трель. Эту трель подхватил другой, третий, и через минуту шумно, весело, на разные лады застрекотала вся степь.
Бойцы, словно вдруг пробудившись, толпой бросились к орудию, спеша заглянуть в чудесное стеклышко.
— Ура-а!… Победа!
Тут одним прыжком подскочил ко мне Малюга и облапил меня, едва не задушив своей пышной бородой.
Я, как мог, вырывался.
— Нет, не пущу! — гудел старик. У него были слезы на глазах. Обманывал меня, старого, обманывал, и совести нет… Ты — артиллерист, командир доскональный. Наш красный офицер!
— Да разве?… Что ты!… — Грудь у меня стеснило от радостного сознания: «Вот и сдал экзамен на красного офицера… Как просто это получилось: сами солдаты приняли экзамен».
Малюга отступил на шаг и посмотрел на меня с укоризной:
— Не обижай старого человека, командир, признавайся, что ты из артиллеристов! Да этакой стрельбой мы их всех, злыдней, порушим!
— Ясно, порушим, — сказал я, оправляя на себе гимнастерку. Внутри меня играла каждая струнка. — На то идем! — И я крепко пожал старику руку.
— Ну, кажись, теперь поладили… — сказал Федорчук, шумно вздохнув.
Матрос стоял с рупором наготове и давно уже ждал от меня приказания.
— Тяжел старик, а все ж таки заправил ты ему мозги под фуражку… Вперед, что ли?
Матрос закричал в рупор:
— Эй, на паровозе! Вперед, беструбная команда!
Со скрипом, тяжело переваливаясь с борта на борт и усыпая путь вывороченными из гнезд болтами, гайками, обломками досок и бревен, наша «Гандзя» двинулась к башенному бронепоезду.
Мы приближались осторожно, с заряженным и наведенным орудием: подлый и коварный враг был опасен и в своей агонии.
Подъехали. Мои артиллеристы, железнодорожники и пулеметчики враз, по команде, выпрыгнули с винтовками из вагонов, оцепили умолкнувший бронепоезд и начали медленно сжимать его в кольцо.
Взглянув на поезд, такой еще грозный в недавнем бою, я невольно остановился: груда обломков — это было все, что осталось от стального страшилища!
Наш тяжелый снаряд, как оказалось, угодил в головной двухбашенный вагон поезда. От броневой крыши до самого основания вагона зияла огромная пробоина, расчленившая вагон надвое. Стальные листы корпуса, усеянные заклепками, от взрыва разъехались по швам и висели рваными лоскутьями.
Через пробоину и распоротые швы я увидел внутри вагона трупы.
Я пошел по цепи своих бойцов, чтобы осмотреть весь поезд. Вот заграничный паровоз, грузный и неуклюжий в своей броне, как черепаха. Паровоз стоял, уткнувшись между рельсов; передние колеса зарылись в землю по самые цилиндры. Видно, своротило его на ходу. Тендер паровоза был смят в гармошку, на тендере лежал, придавив его всей своей тяжестью, задний броневой вагон…
Башен на вагонах не было. Похожие теперь на огромные скорлупы, они валялись в траве. На местах башен торчали только пушки. Пушки сорвались со своих тумб, — должно быть, от удара при крушении поезда.
На нас в упор глядели из бойниц вагонов пулеметы…
Я придержал своих бойцов, которые в нетерпении напирали со всех сторон на врага.
— Петлюровские бандюги, сдавайся! — крикнул я, выступая вперед с наганом.
Молчание…
— Есть живые? Выходи! — крикнул я, выждав с минуту.
В вагонах послышался шорох, приглушенные голоса. Потом откуда-то из-под обломков начали поодиночке выползать бледные, трясущиеся люди в коричневых английских френчах. Они махали нам белыми тряпками, останавливаясь на каждом шагу и бормоча:
— Неволей служим. Не убивайте. Забрали нас, не спрашивали…
— Солдаты, что ли? — крикнул, теряя терпение, Федорчук. — Выходи без канители. Стройся все!
Пленные приободрились и подбежали к Федорчуку.
— Оружие, документы есть? — говорил он, ощупывая каждого. — Опоражнивай карманы!
Всех солдат набралось человек пятнадцать.
