честь ныне присутствующих здесь. Вами все будут восхищаться. Ваши имена будут вписаны в историю Республики наравне с именами ее основателей.
Эти обещания были встречены довольно жидкими возгласами одобрения. Казалось, что они вызвали большое сомнение у присутствующих, ибо даже им было трудно поверить в то, что они некогда обретут подобную славу.
Когда все разошлись и я остался один в неожиданно ставшей большой комнате, то первым делом нащупал рукой кинжал и бойцовскую перчатку.
Спустя несколько минут вернулся Катилина со свитком папируса в руке. Он развернул его на столе, прижав грузом по уголкам. Потом обмакнул тростниковое перо в чернила и обернулся, обращаясь ко мне:
— Деций, я хочу, чтобы ты это подписал. Это послание галлам, которое явится свидетельством нашего участия в восстании, а также залогом наших обещаний удовлетворить их требования — вернуть им свободы и отменить долги.
Я взглянул на папирус. Они в самом деле клюнули на наживку.
— Луций, не кажется ли тебе неразумным заверять нечто вроде этого своими подписями?
Я быстро пробежал глазами документ, который оказался по содержанию таким, как его описал Катилина. Сразу бросилось в глаза имя претора Публия Лентула Суры, но никого больше из людей высокого ранга, на которых с такой легкостью ссылались заговорщики, я не обнаружил. Красс, Гортал, Лукулл и Цезарь в этом списке не значились.
— Война началась, Деций, — сказал Катилина. — Считай, что теперь мы объявлены врагами общества, поэтому наши имена на бумаге ничего не значат. Если, конечно, у тебя нет какой-то особой причины, чтобы не ставить свою подпись.
— Нет, вовсе нет.
Я взял перо и аккуратно вывел на папирусе свой титул и официальное имя: квестор Деций Цецилий, сын Деция, внук Луция, правнук Луция Метелла. Я хотел быть уверен, что мое имя никто не спутает с именем отца. Взглянув на подпись, Катилина издал довольный возглас, после чего посыпал непросохшие чернила песком и, смахнув его, вновь свернул свиток.
— Луций, — произнес я, — ты должен отправить Орестиллу с Аврелией в какое-нибудь безопасное место, пока это все не кончится.
Он посмотрел на меня отсутствующим взором, словно решал в этот миг какие-то гораздо более важные задачи.
— Орестиллу? — переспросил он, постепенно возвращаясь из своих мысленных странствий. — Я их обеих отправил в наш загородный дом. Они в полной безопасности. Будут находиться там, пока я за ними не пошлю.
— Что ты намерен делать сейчас? — слегка успокоившись, спросил я.
— Предвкушаю волнующие минуты моей жизни.
Он расплылся в широкой улыбке.
Теперь он говорил, как прежний Катилина. Что бы ни беспокоило его прежде, он сумел с этим справиться.
— Буду выступать с публичными речами. Скажу о том, что необходимо воспользоваться удачно сложившимися обстоятельствами и взять власть в свои руки. Не бойся. Когда скрестятся мечи, многие будут на моей стороне.
Впервые в его речах прозвучало, что он рассчитывает на большую поддержку со стороны народа.
Я думал об этом, возвращаясь домой той ночью. На улице было не только темно, но дождливо и зябко, и я чувствовал себя глубоко несчастным. Бредя по грязным лужам и распугивая недовольных собак, я размышлял над переменчивостью римского электората. Хотя Рим и империя в целом стали как никогда богаты, количество бедняков выросло до невероятных размеров. Многих довели до полного разорения долги, выплатить которые они не могли. Рынок труда был наводнен дешевой рабской рабочей силой, и даже искусные ремесленники с трудом зарабатывали себе на жизнь. В сельских районах обстановка была еще хуже: здешнее население не получало зернового пособия, а основанные на рабском труде латифундии вытеснили и довели до обнищания свободных крестьян.
При таких обстоятельствах многие могли ухватиться за призрачный шанс улучшить свое положение. Демагоги и авантюристы были способны без труда увлечь за собой толпу, которая никогда не задумывается, куда ее ведут.
Кроме того, нужно было учитывать и столь банальное обстоятельство, как скука. Последние годы были спокойными: повсеместные победы Римской империи, серые трудовые будни, игры, публичные торжества, религиозные праздники и жертвоприношения. Одним словом, скучные были времена. Вот почему многие, и отнюдь не только городские бедняки, истосковались по тем далеким дням, когда на улицах сражались уличные банды и личные армии Мария, Цинны, Суллы и других. Они мечтали о том, чтобы самый обыкновенный житель вновь мог безнаказанно убивать сенаторов, грабить и поджигать жилища богатых людей, прикрываясь именем того или иного военного диктатора. То была пьянящая эпоха, но когда она закончилась, людям пришлось пожинать огромный урожай несчастья, что все-таки привело их в чувство.
Однако у толпы всегда оставалось искушение развлечь себя грубым и жестоким насилием, так, чтобы кровь текла рекой и была возможность пограбить. После всех этих безобразий неотвратимо наступало тяжелое похмелье, но это мало кого волновало. Участие общества в управлении страной к тому времени фактически свелось к нулю. Профессиональная армия выигрывала сражения, большинство государственных деятелей были выходцами из нескольких дюжин влиятельных семейств, почти всю работу выполняли рабы. Словом, людям не было никакого дела до того, кто ими будет управлять — Цицерон или Катилина. Однако бедняки были рады любой возможности хотя бы на время забыть о своей нищете, немного потешить себя.
Дверь мне открыл Катон. На его лице, как всегда, было недовольное выражение.
— Опять поздно. Но это еще полбеды. К тебе тут вечером заявилась одна молодая особа и велела ее впустить. Сказала, что будет ждать, пока ты не вернешься. Она в атрии.
Теряясь в догадках, кто бы это мог быть, я вошел в дом. При моем появлении закутанная в покрывало женщина встала. Но как бы она ни закрывала лицо, я узнал ее сразу.
— Аврелия!
Откинув покрывало, она открыла лицо. Я тут же бросился бы к ней и заключил в объятия, если бы меня не остановил возмущенный возглас Катона.
— Иди спать, Катон, — приказал я.
Ворча что-то себе под нос, он побрел прочь. Потом кликнул жену, и та вышла из своей комнаты ему навстречу.
— Деций, — сказала Аврелия, — тебе необходимо срочно сменить одежду.
Я окинул себя взглядом и обнаружил, что на мне нет сухого места, — промок настолько, что с меня просто текла вода, причем более всего с волос. Мне пришло в голову, что так, пожалуй, и кинжал может заржаветь.
— Кажется, в спальне есть полотенца, — сказал я. — Подожди меня здесь.
Войдя в свои покои, я содрал с себя одежду, потом схватил полотенце и принялся с силой растирать тело. Когда взялся за волосы, неожиданно обнаружил, что полотенцем орудует еще одна пара рук.
— Не возражаешь, если помогу? — проворковала Аврелия.
— Мне льстит твое нетерпение.
Обернувшись, я обнаружил, что она почти освободилась от своего облачения, и мне потребовалось совсем немного времени, чтобы довершить начатое, оставив на ее теле лишь нитку жемчуга. Появление Аврелии в моем доме этой ночью привело меня в состояние крайнего замешательства, в голове роилась уйма вопросов, но я так желал ее, что позабыл обо всем на свете. Она прижала свои губы к моим, и мы оказались на моей узкой холостяцкой кровати. Мы все же сумели совладать с этим неудобством, и когда масло в лампе закончилось, я наконец сумел перевести дыхание и задать мучивший меня вопрос:
— Разве Катилина не отправил тебя вместе с матерью в безопасное место за пределами Рима?
Я лежал на спине, а она — на боку, тесно прижавшись и положив мне на грудь щеку и руки.
