Ближайший поезд отправлялся в Антверпен. В этом бельгийском городе Пейтон никогда не была, и все же она купила билет, почти не раздумывая — лишь бы поскорее выбраться из Милана, забыть о горестных неудачах и унижении.
В купе оказалось жарко, к тому же пахло кислятиной, перемешанной со сладковатым запахом дезинфицирующего состава, которым, по всей вероятности, травили мышей, тельца которых теперь, видимо, разлагались в скрытых от глаз проемах. К этим запахам примешивался и третий: запашок неудобоваримой еды, которую, вероятно, поглощали в соседнем купе. Окно не открывалось.
Поезд тронулся, и Пейтон улеглась спать, но сон, как назло, не шел. Теперь чесалось все тело, и она нисколько не сомневалась, что оно в синяках. Скорее бы приехать в Антверпен, снять номер в гостинице, принять горячую ванну, отмыться от грязи, в которую она по глупости вляпалась…
В ближайшей от вокзала гостинице цены оказались не по карману: триста долларов в сутки — таких денег у нее не было. Пейтон пожалела, что приехала в Антверпен. Должно быть, хуже только Стокгольм с его добропорядочными людьми, не способными даже на малейшее сумасбродство. Если и здесь такие же благопристойные нравы, то она в Антверпене не задержится. Она привыкла в поездках, вдали от дома, быть содержанкой, и не считала это грехом, давно распростившись с несбыточными иллюзиями.
С чемоданом в руке Пейтон брела по улице, непроизвольно вглядываясь в прохожих, спешивших на службу. Казалось, что это люди с другой планеты — приличное одетые, бодрые, со свежими лицами. Они, несомненно, вовремя легли спать, хорошо выспались, позавтракали (черный кофе, мюсли) и теперь направляются на работу в чистые просторные помещения, где нет ни тараканов, ни вшей.
Но вот и аптека. Купив упаковку тампонов, Пейтон снова обвела взглядом витрины, но средства от вшей видно не было. Что делать? Продавщицы наверняка по-английски не говорят. Объясняться с помощью жестов? Но не станешь же чесать себе голову! Позору не оберешься. Вокруг покупатели.
Пейтон вышла на улицу. Чемодан оттягивал руку. Она еле шла на подгибающихся ногах. Голова чесалась, тело ломило. Мало ей вшей, так еще и неурочная менструация! Прежде чем вернуться в гостиницу, следует найти туалет — тампоны она купила, и то хорошо.
Пройдя два квартала, Пейтон остановилась у небольшого кафе, напоминавшего своим видом американскую забегаловку, — щель, на языке завсегдатаев. Барри назвал бы его притоном. Но и в притоне должен быть туалет.
Пейтон зашла внутрь. За одним из столиков сидело несколько негров. Она опустилась на стул, сев за ближайший свободный столик. Негром оказался и хозяин кафе. Увидев, что он подходит, Пейтон постаралась приветливо улыбнуться. Оказалось, напрасно.
— Мадам, — угрюмо произнес негр, — я не могу вас обслужить.
— Простите, — пролепетала она, — но я неважно себя чувствую. Можно я что-нибудь закажу? Я ненадолго.
— Сожалею, мадам. Но вам лучше уйти. Прошу вас. — Он показал на дверь.
Кровь просочилась сквозь трусики, потекла по ногам и закапала на пол, грозя превратиться в лужицу. Будь хозяин кафе хотя бы чуть поприветливей, Пейтон пришла бы в ужас и протерла бы пол, но его грубость парализовала ее. Неужели к ней так относятся из-за ее внешнего вида? Неужели не разобрать, что с ней случилось несчастье?
Пейтон раздраженно пожала плечами, потянулась за чемоданом и чуть не упала, зацепившись ногой за стул. Выйдя на улицу, она со злостью пробормотала:
— Ничего себе, хорошенькое местечко! Чертова щель!
Двадцать пять лет замужества — когда-то такой огромный отрезок семейной жизни казался невероятным, немыслимым. Когда Пейтон выходила замуж за Барри, она даже не задумывалась над тем, что связывает себя определенными обязательствами. Подвернулся завидный жених, она и не упустила его, не думая с последствиях. Впрочем, замужество не тяготило ее, хотя и счастья не принесло. Жизнь катилась по наезженной колее — все те же семейные заботы и хлопоты, все та же работа в туристском агентстве без надежды на карьерное продвижение.
Не сумел преуспеть и Барри, несмотря на свои обширные планы. Правда, у него прибавилось пациентов, и ему даже пришлось пригласить в помощники другого врача, но больших успехов добиться не удалось. Он как был рядовым дантистом, таковым и остался.
Зато постепенно он пристрастился к иудейским обычаям, хотя раньше был не очень религиозен. Он стал питаться одной кошерной едой и специально для этой еды купил второй холодильник и набор столовой посуды.
Религия для Пейтон была пустым звуком, и все же она терпимо относилась к верованиям мужа, получившим неожиданное развитие. Она кормила его кошерной едой, а когда отмечался Йом-Кипур,[65] непременно ходила с ним в синагогу, хотя День искупления не имел для нее особенного значения — она и так постоянно каялась во всех своих прегрешениях, не получая, впрочем, прощения.
Проповеди раввина и пение кантора утомляли ее, и, выстояв час-другой, она выходила на улицу, чтобы размять затекшие ноги. Потом возвращалась, чтобы под конец с удивлением ощутить, что служба умиротворила ее, приобщив к истинно верующим, не отстав от которых, она произносила «Аминь». Она целовала мужа и Кэша, которого в его школьные годы неизменно брали с собой, и выходила вместе с ними на улицу, теперь казавшуюся заполненной одними евреями, приходившими в синагогу, как правило, всей семьей.
У Пейтон тоже была семья, но только добропорядочной семьянинкой она себя не считала, хотя, вероятно, и могла бы ею стать, если бы вышла замуж за любимого человека.
Барри не был ее героем, и она не раз ему изменяла, но она порой полагала, что небезгрешен и Барри. Временами он вел себя отчужденно, был замкнут, неразговорчив, и ей тогда приходило в голову, что у него появилась другая женщина. В этих случаях Пейтон говорила ему:
— Если ты со мной разведешься и женишься на другой, то уже в скором времени эта другая женщина, показавшаяся тебе приятной и обаятельной, станет тебя раздражать не меньше меня. Ничего не изменится, а меня ты все равно будешь помнить всю жизнь.
Белинда как-то посетовала на то, что ей зачастую приходится отказывать известным киноартистам, претендующим на главные роли в фильме, что для них — особенно для стареющих знаменитостей — является настоящей трагедией.
— Впрочем, — рассудила тогда она, — от этого не уйти, незаменимых не существует. Один человек безболезненно, без труда, заменит другого, и никто этого не заметит. Об ушедших быстро забудут.
Пейтон с этим не согласилась. Каждый человек самобытен, считала она, и не заслуживает забвения. Случайное знакомство, случайная любовная связь и то остаются в памяти.
Чемодан оттягивал руку, и Пейтон на минуту остановилась у витрины какого-то ресторана, увидев за стеклом на подносе замороженных устриц, открывших, казалось, в предсмертном крике створки перламутровых раковин.
Неужто и ее жизненный путь близится к завершению, и она больше не испытает настоящего чувственного влечения с непременным ответным чувством? Годы берут свое. Век женщины короток. Другое дело мужчины: они в любом возрасте нарасхват, особенно те, что с немаленькими деньгами.
У женщин из низов, таких, как она, единственный капитал — внешняя привлекательность, только не каждой суждено им воспользоваться. Не преуспела особенно и она, упустив немало возможностей.
Пейтон вспомнила, как в вагоне подземки увидела однажды прямо перед собой мясистую, покрытую густыми черными волосами огромную руку с вызывающе крупным перстнем на среднем пальце. Тогда она почувствовала эротическое влечение и наверняка бы не отказалась, чтобы эта рука покоилась рядом с ней, на ее подушке. В ней было что-то сальное, непристойное, но в то же время и притягательное. Она могла бы принадлежать восточному деспоту, необузданному и страстному. Она упустила его.
Впереди тоскливые будни. Теперь ей не пленить индийского махараджу, не побывать в его роскошном дворце, не посидеть под шелковым балдахином на спине у слона. Теперь ей не поплавать на фелуке по Нилу в обществе соблазнительного чернокожего суданца в высоком тюрбане и с кривой саблей у пояса.
