вход в Севастопольскую бухту. На этом месте, наверное, стоял корабль «Три святителя», который пришлось расстрелять из пушек. Тогда было затоплено семь кораблей. А потом, после героической одиннадцатимесячной обороны, когда наши покинули Севастополь, они оставили врагам на месте города груду развалин. И ни одного корабля. Весь севастопольский флот был затоплен, чтобы он не достался врагам.
Пустынно теперь море. Не видно мачт на нем, не белеют паруса. Лишь иногда придет пассажирский пароход, да проплывают лодки, перевозя людей с одной стороны бухты на другую.
Часто Алеша приходил на берег с отцом. Тогда они садились на большой круглый камень и вместе смотрели на море. Отец так же, как и сын, любил море. В далекие дни молодости, когда он был военным, ему приходилось служить на побережье Кавказа, на берегу Финского залива, в устье Днепра. Вот тогда он, наверное, и полюбил море. Правда, недолго Крылов пробыл в армии. Он заболел лихорадкой и вынужден был уйти в отставку.
Крылов поселился в родных краях, в Симбирской губернии. Завел хозяйство в деревне Висяга, около города Алатырь, женился на Софье Викторовне Ляпуновой и зажил некрупным помещиком. Но он никогда не был барином-белоручкой. Человек физически сильный, высокий и широкоплечий, он выходил пахать наравне с крестьянами. И когда нужно было ехать на ярмарку за продуктами, он сам запрягал в тяжелый, но крепкий, на «неизносимом ходу», прадедовский рыдван тройку рослых лошадей. Надевал кожух, подпоясывался широким сыромятным ремнем, усаживался на облучок вместо кучера, — гикнет на лошадей, и был таков.
Недаром по всей округе рассказывали случай, как однажды Николай Александрович Крылов явился в институт благородных девиц, находившийся в Нижнем Новгороде. Ему нужно было забрать из института сестру жены, только что окончившую этот институт.
Был день выпуска. К парадному крыльцу института то и дело подъезжали богатые кареты, коляски, из которых выходили разодетые церемонные родители — знать Нижнего Новгорода. Подобострастно кланявшийся швейцар открывал дверь, и они проходили по устланной коврами лестнице в парадный зал, где должен был состояться выпускной вечер. Вдруг к подъезду подкатывает огромный рыдван с рослым мужчиной на облучке. Черная окладистая борода, живые смеющиеся карие глаза, папаха, казацкий бешмет, подпоясанный широким ремнем, сбоку огромный револьвер в кобуре. Мужчина вручил удивленному швейцару письмо для начальницы института, вызвал девицу Ляпунову, сказал ей:
— Поедемте, вас в Алатыре давно ждут. — Затем, подставив ей ловко левое колено, вскинул, как перышко, на верх рыдвана, вскочил сам и умчался.
— Да кто он? Потомок Стеньки Разина или внук Пугачева? — с удивлением и испугом заговорили вокруг.
А он, привезя домой выпускницу, сказал:
— Если Александра Викторовна будет жить с нами, то ее институтские замашки и привычки надо из нее вырвать так, как вырывают больной зуб — с корнем, единым махом.
Окружающие любили и уважали Николая Александровича. Его выбирали то председателем земской управы,[1] то мировым посредником,[2] то судьей. Крестьяне видели в Николае Александровиче своего защитника. Он был противником крепостных порядков. Не раз он избавлял крестьян от несправедливых наказаний. Недаром в конце концов Николай Александрович оказался не по вкусу высшей администрации, и его отстранили от дел по причине «вредного образа мыслей и потворства крестьянам при делах против них, полицией возбужденных».
Николай Александрович любил в жизни все ладное, крепкое и людей любил физически сильных, смелых, жизнерадостных. И в своем единственном сыне он старался воспитывать самостоятельность и смелость. Когда Алеше было всего пять лет, отец подарил ему маленький топор, сталью наваренный и остро отточенный. Этот топор был самой любимой игрушкой Алеши в ту пору. Им он рубил всласть березовую плаху, тоже принесенную отцом. А позже отец стал брать сына с собой на охоту. Он учил его любить и познавать окружающую природу — различать птиц по полету, зверей по следу, возраст деревьев по годичным кольцам. Он развивал в нем наблюдательность и практическую сметку. Когда Алеше исполнилось одиннадцать лет, отец подарил ему настоящее ружье.
В 1872 году Крыловы уехали из деревни. Николай Александрович не мог избавиться от болезни, — лихорадка по-прежнему мучила его. Врачи посоветовали ему поехать на юг Франции. Крылов продал имение в деревне Висяга, по дешевой цене с рассрочкой платежа отдал землю крестьянам и вместе с семьей переехал в Марсель. Здесь он занялся коммерческими делами — организовал франко-русскую торговую фирму, которая просуществовала около трех лет.
Вскоре Крыловы вернулись на родину. Они поселились сначала в Таганроге, но для лучшего ведения дел фирмы Крыловым приходилось переезжать из города в город.
Николаю Александровичу не были в тягость эти переезды. Он любил путешествовать, изучать окружающую жизнь. Крылов не раз бывал за границей. Но он был патриотом своего отечества и никогда не преклонялся перед иностранным, а умел различить в нем хорошее и плохое. Человек просвещенный, он много читал, писал статьи в журналах, интересовался историей России, был знаком со многими передовыми людьми. Часто, разговаривая с сыном, отец рассказывал ему о прошлом России, о ее боевых победах, о том, что видел в других странах, о царе Петре, о русском флоте…
Вот и сегодня, сидя с сыном на большом камне у моря, Николай Александрович рассказывает ему об одной морской победе русских.
В 1703 году Петр захватил шведскую крепость Ниеншанц. Позднее около этой крепости и был заложен Петербург. Так вот, два шведских корабля, не зная о том, что крепость находится в руках русских, вошли в Неву, дали опознавательные выстрелы и стали на якорь. Петр и Меншиков с солдатами на лодках атаковали шведские корабли и после боя взяли их в плен. Петр так был доволен этой морской победой, да еще над шведами, которые считали себя «непобедимыми», что в честь ее повелел выбить медаль с надписью «Небываемое бывает». А потом русские не раз били шведов — и при Полтаве, и при Выборге, и при Гангуте.
— Смелость, отвага и сметливость всегда отличала русского человека, — закончил отец и, помолчав, вдруг неожиданно добавил: — Уезжать будем из Севастополя. Дела у меня складываются так, что мы в конце лета уедем в Ригу.
Сын знал непоседливый нрав отца. Из Алатыря — в Марсель, из Марселя — в Таганрог, из Таганрога — в Севастополь, теперь — в Ригу. Жаль было расставаться с Севастополем, с Черным морем, но раз отец сказал, — так оно и будет.
И вот наступил конец лета. В последний раз Алеша спустился к морю. Он пришел с ним проститься.
День сегодня безветренный. Тихое и ласковое, но как всегда пустынное, лежало перед ним море. Алеша стоял и думал о том, как весело было бы на море, если бы здесь было много кораблей. Он представлял себе, как поднимают со дна морского затопленные корабли и спускают на воду новые.
Но пока это только игра воображения. По-прежнему пустынно море. Лишь чайки одни носятся над безбрежным морским простором.
МЕЧТЫ ИСПОЛНИЛИСЬ
Пустынно Черное море. Почти нет на нем русского флота. По мирному договору, заключенному после Крымской кампании, Россия не имела права строить на Черном море военный флот. И хотя ограничения, наложенные договором, были сняты в 1871 году, флот возрождался медленно. К концу семидесятых годов Россия имела на Черном море лишь две «поповки»,[3] несколько тихоходных корветов[4] и шхун[5] и пассажирские пароходы. Беззащитными казались русские берега. Этим решила воспользоваться Турция.
12 марта 1877 года Турция напала на Россию. Она имела довольно сильный флот: броненосцы,
