Небесные верблюжата. Избранное

  Море, море засыпай,
  Засыпайте кулички,
  В лодку девушка легла,
  Косы длинней, длинней
    Морской травы.
  · · · · · · · · · ·
  Нет, не заснет мой дурачок!
  Я не буду петь о любви.
  Как ты баюкала своего?
  Старая Озе, научи.
    Ветви дремлют…
      Баю-бай,
    Таратайка не греми,
      Сердце верное — знай —
    Ждать длинней морской травы.
Ждать длинней, длинней морской травы,
    А верить легко…
  Не гляди-же, баю-бай,
  Сквозь оконное стекло!
  Что окошко может знать?
    И дорога рассказать?
Пусть говорят — мечты-мечты,
Сердце верное может знать
То, что длинней морской косы.

Спи спокойно,
Баю-бай,
В море канули часы,
В море лодка уплыла
У сонули-рыбака,
Прошумела нам сосна,
Облака тебе легли,
Строются дворцы вдали, вдали!..

* * *

Разложили костер на корнях и выжгли у живой сосны сердцевину.

Кто? Не знаю.

Дерево с тяжелой кудрявой головой, необъятной жизненной силы

— держалось на трети древесины, уродливо лишенное гордого упора и равновесия.

Было очень тихо. Обреченное на медленную смерть, дерево молчало. Несомненно, оно знало, что ему сделали, — и окружавшие его товарищи молчали. И было неприятно и тяжело видеть выражение его головы с могучими сучьями, как тяжело видеть среди жизни очень здорового человека, которого временно отпустили, но через срок неизбежно назначено повесить, и он это сам знает, и окружающие, и все молчат…

Назад шел вырубкой.

Злобишься ли ты, лес, когда вершины, что привыкли ходить в небе,

— слушать сказания созвездий и баюкать облака, — падают оземь и оскверняются человеком? Нет, ты перерос возможность злобы. Я так же перерос мою злобу, но мне очень тяжело.

На берегу две сосны божественного происхождения. Их немного склоненная втянутость вытерпела рыцарское напряжение на посту. В их отданных ветру ветвях запуталась прибрежная печаль.

* * *

Несомненно, когда рыцарь печального образа летел с крыла мельницы — он очень обидно и унизительно дрыгал ногами в воздухе и когда упал и разбился, — был очень одинок.

Как хочется иногда ласки! Я мечтаю: и вот, вдруг, он попал бы в этом состоянии к русской Мавре, к настоящей нашей полевой русской Мавре, уж она бы ему примачивала, перевязывала, приговаривала:

«Ах ты, мой болезный! — Эх ты, роженый! Тебя тоже мать родила, сосунка глупого качала, горя не знала, а ты квакал, да сосал, да гулькал!»

А над морем, где-то далеко на севере, гнулись бы тростины, мокли да сохли бы чалки-чалки. Кричали чайки-чайки!

* * *

Он доверчив, —
  Не буди.
Башни его далеко.
  Башни его высоки.
Озера его кротки.
  Лоб его чистый —
На нем весна.
  Сорвалась с ветки птичка —
И путь несется,
  Моли, моли, —
Вознеслась и — лети!
Были высоки и упали уступчиво
        Башни!
И не жаль печали, — покорна небесная.
  Приласкай, приласкай покорную
Овечку печали — ивушку,
  Маленькую зарю над черноводьем.
Ты тянешь его прямую любовь,
  Его простодушную любовь, как ниточку.
А что уходит в глубину?
      Верность,
И его башни уходят в глубину озер.
  Не так ли? Полюби же его.

* * *

Когда он уже слег, — он все повторял: — Нет, я знаю, я не рыцарь, я просто Алонзо Добрый! — И просил у них прощение, что беспокоил их своим безумием. Его утешали и забавляли, его называли нарочно: Рыцарь!

Как погремушку, ему это вернули теперь, когда он все равно слег и умирал. «Ну, напоследок пусть поиграет бедняк своей мечтой!»

— Нет, я не рыцарь. Вы образумили меня, я ведь знаю, теперь я уже не безумец-гордец, — я просто Алонзо Добрый.

«Спи болезный», — от ласки не знает, что сказать, старая.

«Какие у тебя уши-то смешные, долгие, не как у других…