я так его люблю, и вот он ушел…
Барыня, больше не увижу… Видите, вот цветочки, цветочки, синичка… Барыня, больше не увижу…»
И веселая вся подмигивает, и ерзает — «хи-хи»… «Заплачь же, заплачь! Или я тебя задушу… Хм? Гм? Сдаешься? Сходишь с ума? И еще, хм?» А ужас… ужас.
…Какое горе, какое горе!
Когда же это кончится?
Ведь это будут дни, недели, годы… Что если это никогда не кончится?
Проснулась…
Против на окне малиновая шторка, загнулась смешная, точно ушки!.. Это утро. Вот будут приятное утро, день и вечер. Свежая вода терпко пробежалась по телу, когда я мылась. Проснулась. — И вот начался час отлива. — Лежало плоское, ясно-голубое. Наплывало спокойствие. — Тишина его все покрыла.
И тихая, голубая, спокойная воля произнесла заклинанье. И я уже знала, что это будет, и осторожно улыбалась навстречу. Начиналось воскресенье. Прилив здоровья смывал и закрывал пропасть. И был бесконечно необъятный разнообразный мир, и было тихо, ясно, трогательно, и очень тихо… Жизнь была широкая, веселая. Потому что вот пришел отдых здоровья.
И всякое движенье доставляло удовольствие, и все вещи были до того восхитительны, что одно созерцание их делало счастливым. И все тело переполнилось возможностью движения, и смехом, и доверчивой благодарностью. Лежала на балконе и становилось от всего радостно, и все трогало до слез: лежишь и смотришь в вершины берез. И было как будто вернулась издалека… или выздоровела. Глубина была мучительно до восторга синяя рядом с белой шейкой березы. И благодарность к листьям, тихо струившимся в синей глубине, сжимала грудь.
Улица
Улица вспыхивает розово-красными сполохами. В электрическом блеске налитое, тяжелое, как головная боль.
Под бьющим добела светом бежит непрерывно, как страусы, вытянув шеи, порабощенное блеском стадо, сталкивая друг друга, вперив неподвижные стеклянные глаза, прикованные к огненному пятну, а в глазах прыгают фонарные отсветы…
Оттирают чуждых — одиноких, сталкивают их, бегут через упавших, бегут на блеск.
Улица кипит черными и огненными пятнами. Из домов, из укромных углов темных козявок выбрасывает на улицу, и сейчас же на них мчится, оглушая, толпа, толкотня тресков и образов. Они мечутся потерянные, не успев примкнуть за стадом. В прыгающей пустоте испуганных теней мечутся, толкают, сбивают друг друга. Ошеломленные, ищут, куда бы пристать в гремящей реке улицы. Их срывает с места, выбивает из углов, мчит… Треск спереди и сзади; нагоняющий ужас за спиной. Бросились вперед. Натолкнулись. Их дергнула вздрогнувшая судорога испуга. Надвинулось; пронеслось мимо с треском, чуть не задело. В спутанной темноте поскользнувшийся лязг, озверелый рев погоняющих… Провал черноты… Свет, блеск. Слепящая боль режет глаза. Темнота залепляет зрение.
Холодные, беспощадные огни давят, обливают взглядом: со всех сторон их безглазый взгляд… Снопы пустого холодного света. Насмешливые глаза за спиной и с боков; тысячи оглядывающих любопытств стирают, отрывают по куску души. Хищно, нагло обсматривают; хватают и бросают на середину улицы, бросают на свет к надвигающейся толпе. Ощупывают, подбрасывают, взвешивают товар… Глумление голода и наживы.
— Глядите на нее! Повернись, повернись, еще, еще… Какая она! Ха-ха-ха! смотрите, засиделась! В детской, сидя на ковре, рассказывала сказки ледяных дворцов про кусочек стекла и про искорку.
Думала, что время — вечность! Ха-ха! Время — срок! Помни, срок, первое число!
Улица многоликая, холено-розовая; нарумяненная и голодная подлым голодом бездарности сверкает чешуей зеркальных отражений и огней. Улица парикмахерской — причесанная, выставленная на виду, как ювелирная лавка. Кричит:
— Постарайтесь приспособиться! Надо приспособиться. Вы положитесь на нас.
Мы уже, знаете, опытные. У нас вкус, известные образцы…
Дайте-ка мы вытянем вам немного душу и рассмотрим. Подавайте, подавайте это, что при свечечке… Это курьезно: лесные дички!.. Кое-что из этого можно использовать еще, продать выгодно… А это не подходит… Уж лучше вы сотрите: знаете, это у нас не принято. Публика такие вещи не спрашивает. Если бы немного раньше… Но теперь это уже не требуется.
Холодные огни давят.
В грязь вдвигается железный, холодный клубок, тяжелый, холодный, и душит.
— Если бы раньше… Теперь уже поздно. Когда же раньше?
Свет, как головная боль, от которой ломит глаза. Срок! Первого срок! Колесо накатывается…
— Не успеть! А если они раньше поспеют! Да, они раньше и займут место…
Да это же — смерть!
С шумом в ушах, с болью, с дурнотой открытых жил, из которых вытекает кровь, с безнадежностью истекающего начинается скачка.
Скорей, скорей! Я не успею! Боже, я не успею! Не успел до срока, не успел!
Раздавить, стереть… Накатывается.
И тогда в смертельной тоске прыжок, уродливое порыванье… Поскорей. Поярче. Забыть безвременные глубины. Это фантазии! Наплевать на них крикливыми плевками наживы и модности.
И униженно мигая глазами, приседая подобострастно, как собаки, целуют Молоху его бархатные, осыпанные бриллиантами ноги. Сделать из души оглушающий газо-калильный фонарь, выбрасывать ослепляющий фонтан, сбивать, обливать ошеломлением, притягивать вытаращенные бараньи глаза. И пусть они бегут к тебе, все опрокидывая, наступают друг другу на голову! Но зато ты, ты не погиб! Тебя не раздавят.
Перекричать всех! Кричи, реви, как бешеный… Электрические буквы орут в черные провалы неба. Выкрикивают объявления красными, зелеными, желтыми пятнами.
— Самое лучшее! Самое приспособленное, портативное… Граммофоны, пиано… -
Мигают, заигрывая с чернотой. И опять осклабляются. В черной пасти поочередно проваливаются и выскакивают острым блеском зубы: рекламируйте, ловко рекламируйте.
Огни скачут. Улица сумасшествует в брызгах огня и грязи.
Мчатся, изнасиловать свою душу в изуверстве наживы… Или не поспевают за толпой, теряются и сходят с ума; погибают, как испуганное, выброшенное на улицу комнатное животное. Вот оно мчится, потерянное, с безнадежными широкими глазами ужаса… Отовсюду налетает шум, треск, боль. В невыносимом ужасе бежит, прижимается; швыряется от стены к стене, и, метаясь беспощадно, погибает в налетающем треске. Трави, трави!!.
Вот идет страшное, как огни прыгающее сумасшествие; подхватывает отсталых… дома пляшут в электрических огнях, сполохах, огненных дырах. Тесно. Они нагибаются сверху; они раздавят, упадут на голову, на мозг.
Трещащие, ярко-розовые огни кричат:
— Ха-ха! Особенные! Мечтали, священнодействовали?! Ха-ха! Пинками, пинками! На мостовую! Бейте их по лицу, по лицу — и в пропасть! К краю, пока сорвутся… Что? Защемило? Защемило? Завертелись?!
Мостовая жестка, мерзка и бесконечна. Газокалильная яркость, как треск разорванного коленкора в
