«дугласов», мимо спрятанных среди сосняка остроносых «ястребков» — истребителей — он шел в самом минорном настроении. Зенитчики, в землянке которых он ночевал, поднялись сегодня в чудесном расположении духа: «Ну и денек! Спите спокойно, ребята! Йок йол![51] Чорт ли поползет по небу в такую муть?!»
В столовой было еще полутемно. Заспанная буфетчица, зевая, копошилась за стойкой. У окошка какой-то бывалый интендант, вынув из чемодана счеты, беззаботно щелкал костяшками.
— Засели! — радостно приветствовал он Жерве, рассмотрев на его рукавах тоже интендантские, хотя и флотские галуны. — Мне сегодня днем надо было уже на Тверском бульваре быть, а теперь... Говорил хозяину: «Лучше я, товарищ генерал, по трассе пешечком потрюхаю. Оно вернее!» Нет, лети воробушком! Ну вот; долетел! Ладно, я тут тем временем ведомостишки лишний раз просчитаю... А вы куда, товарищ? Тоже «за колечко»?
Лев Николаевич совсем огорчился.
Сев за стол, он положил себе дождаться, пока буфетчица окончательно проснется, и попросить у нее хоть пустого чаю. Да, он тоже летел за кольцо блокады, только в несколько ином направлении...
Деловитый интендант смахнул машинально всю набранную на счетах сумму, проведав, куда именно направляется его случайный сосед. «Как — к партизанам? Куда? К фрицам в тыл? Мать моя родная... Да разве и там снабжение работает?»
Корреспондент же «Боевого залпа» Жерве и на самом деле направлялся в глубокий тыл противника, в расположение одного из действовавших там партизанских отрядов. Только не по снабжению. Удивительного в этом, если вдуматься, не было ровно ничего.
— Ну, что ж, товарищ Жерве, — сказал ему большой начальник в штабе флота, в Пубалте. — Я всецело поддерживаю вашу идею. Ведь... понимаете, какая штука? Стоит, так сказать, на берегу залива, как легендарный богатырь, моряк-балтиец, рука об руку с Красной Армией… Вглядывается туда, на юг, за леса- то эти низенькие... И видит там, смутно видит, в тумане, другого поднимающегося великана, с красным лоскутком на крестьянской шапке... Партизан! Думалось, — там, после фашистского чугунного катка, всё раздавлено; ан, оказывается, нет... На одиннадцатое января партизанскими отрядами, действующими в глубоком тылу противника, выведено из строя шестьсот семьдесят пять фашистских солдат и офицеров. Взорваны четыре железнодорожных моста... Пущено под откос свыше десяти эшелонов с войсками и боевой техникой... Ведь это же красота небывалая! Так как же не хотелось бы нам поподробнее всё про этих людей узнать? Ведь отцы же наши там кадило раздувают, братья младшие... Летите, товарищ интендант второго ранга!.. Летите; передайте им флотский привет и нам от них привезите дорогую весточку. Дело наше — одно!
— Эх, товарищ писатель! — говорили ему и краснофлотцы там, на Лукоморском «пятачке», возле старых кронштадтских фортов. — Интерес! Тут не то что «интерес», а, кажется, сам вспорхнул бы, да и полетел туда...
Честь и счастье «вспорхнуть и полететь» к партиза нам выпала на долю причисленного к штабу БУРа писателя Жерве. Обрадовался он этому невыразимо. Несколько дней он ходил такой гордый, точно его представили к боевой награде. И вокруг, и в Лукоморье, и в Ленинграде все ему завидовали: вот кому повезло!
Всё шло так хорошо, и вдруг...
Интендант Жерве дождался, пока на заспанном лице буфетчицы забрезжила, наконец, первая дневная улыбка. Он попросил чаю и некоторое время спустя получил его. «Да куда вам спешить? — приветливо спросила его, однако, девушка. — Погодка сегодня — пассажирам не на радость... Товарищи летчики, те, конечное дело, не горюют... Что же, на «Дугласе» — облака пробивать, что ли? Да и облачность мощная — тысячи на две, пожалуй, будет...».
Было очень заметно, что миловидная девица эта является, в глубине души, старым воздушным волком...
Жерве пил горячий, пахнущий веником настой. Время от времени в вокзальный блиндажик заглядывали хмурые люди — пассажиры. Их било бессильное нетерпение. И небо и земля равно удручали их. Они сердито рассказывали жуткие истории о непогодах, которые тянутся неделями, об аэродромах, утонувших в снегу на метры, о пешеходах, прибывающих по месту назначения куда скорее, чем воздушные путники...
Другие были полны иронии и яда. Множество раз повторялась известная злая эпиграмма, утверждающая, будто порядок кончается там, где начинается авиация. Ехидство «земных» людей дошло до предела, когда в помещение вошел щупленький лейтенант, про которого кто-то сказал, что это синоптик. Кто-то другой тут же пояснил, что слово это переводится на русский язык, как «ветродуй».
«Ветродуй» сел к столу и, не обращая никакого внимания на ядовитые шуточки, начал преспокойно гонять чай со сгущенным молоком. Погода его, видимо, совершенно не волновала, к чуть светлеющему окну он равнодушно поворотился спиной.
В тесном помещении крепко надышали, накурили... Слышался неопределенный гул разговоров; было тепло. Несколько разморенный всем этим Лев Жерве незаметно для себя задремал сидя.
Почти сейчас же он проснулся. Командир авиабазы усердно тряс его за плечо.
— Что же вы тут, товарищ писатель? Мы вас у зенитчиков ищем, у истребителей, у нас, а вы... Лететь-то не передумали?
— Как передумал? — сон сразу соскочил с Жерве. — Почему? Да я сюда нарочно перешел, чтобы меня уж никак не забыли...
— Зернов, слышишь? — спросил командир, адресуясь к маленькому человеку в великолепных пимах и с огромным острым носом; человек этот весьма неспешно получал у буфетной стойки пачки папирос «Звездочка». — Соображение, не лишенное оснований! Знакомься! Тот товарищ, которого повезешь без вывала... А это — Ганя Зернов, ас из наших асов! С ним поедете, как в такси...
— Такси — к чорту на рога! — глухим баском ответил маленький. Нагромоздив груду коробок на столе, он одну за другой запихивал их в карманы комбинезона. — Раньше летали? За комфорт не ручаюсь, стюардесс с собой не вожу... Машину не пачкать! Ну куда, скажи, Антоша, я их рассую?
— А кто тебе велит жадничать? Взял пяток пачек, ну, шесть... Что ты — киоск табтреста?
Большой треугольный нос летчика повернулся к начальнику с явным негодованием.
— Пять, пять! .. — окрысился Зернов. — Ты что? Не слышал, что вчера передавали? Степанову голову гитлеры тоже оценили. Пять тысяч марок! Я — как обещал: по сотне папирос за тысячу марок, не больше! Куда только я их дену теперь? Что значит, «какого Степана»? Вариводы, начштаба Архиповского...
Он уперся озабоченным взглядом в стеганую ватную телогрейку Жерве и внезапно просветлел.
— Писатель? — не без задней мысли проговорил он. — Жерве? Гм... Что-то не приходилось... Толстого читал, Тургенева — тоже... Жерве? Не припомню! .. Но в таком виде, Антось, я его никуда не повезу. Комбинезон же ему надо... Комбинезон, с карманами... У меня в накладной не сказано: «писатель средней упитанности в мороженом виде», Архипов не примет! Выдавай ему нормальный комбинезон... А это, — он указал на оставшиеся пачки, — в карманы... Пишущую машинку не везете? Мудро: всё равно бы не взял! Давай, давай, Антоша, не тяни душу... Лететь пора...
Жерве очень удивился:
— Лететь? Сейчас? А... а погода?
Носатый человечек, прищуря один глаз, оглядел его.
— А у вас талон на солнышко-ядрышко? На синее небушко? Нет уж, знаете! Это уж пускай умные по солнышку летают; нам с вами загорать не приходится! На здешней службишке я, товарищ работник пера, вообще порхать по воздусям разучился... Мы всё больше лыжами по землице скребем, вот как... Ну-с, прошу, за товарищем начальником... Пока он вас в человеческий вид приведет, я свой примус поднакачаю... Эге-ге! А табачок, табачок-то, что же? Забыли?
Лев Николаевич в мирные дни летал часто и немало. Самолет «ПО-2» тоже был ему достаточно знаком. Но на этот раз всё показалось ему совсем особенным, новым.
Так садятся не в аэропланы, а в деревенские сани-розвальни, битком набитые всяческим скарбом. «Антоша», командир базы, положил ему на колени небольшой мешок: «Газеты... Упаковать не успели.
