в Инженерный. «Эмка» его шла, виляя из стороны в сторону. Редкие встречные думали, что ее шофер немного... навеселе.
Ким Соломин ожидал чрезвычайных трудностей при осуществлении своего неожиданного проекта, особенно теперь, в блокадном Ленинграде.
С изумлением увидел он, что всё сделалось просто и легко.
Нет, девушки не допустили его до Ланэ и двенадцатого числа Страшно волнуясь, оживленные и озабоченные до предела, они «подготовляли» ее с недоступной мужскому пониманию заботливостью и деликатностью. Но выход из трудного положения, какое легко могло создаться, в случае, если врач не разрешит Людочке выйти на улицу и следовать в загс, они нашли тотчас же.
Они толпой отправились в это высокое учреждение и мгновенно договорились с «тамошней девушкой». Худая до предела, чуть живая, она томилась там полным безделием, «сидя на браках». Кто же женился здесь в те дни?!
Условились так: кто-нибудь из них возьмет паспорт Люды и за нее запишется с Кимкой. Загсовская служащая при этом не будет вглядываться в фотокарточку. Загсовская служащая всё понимает!
В то же время Василий Спиридонович Кокушкин, комендант городка, у которого остановился Ким, предложил свой, второй, чисто мужской вариант решения. Он пошел прямо к заведующей ЗАГСом.
— Как же быть, дорогой товарищ, — сказал он заведующему, — если раненая девушка не может выходить из госпиталя, а жених имеет военную, флотскую командировку до послезавтрого... Оставить это дело до конца войны? Не получится. А что кабы загс да сам, на такой случай, пришел в госпиталь, выездной сессией к ее койке? Оно, может быть, и не полагается, но ведь живем-то мы как? И где? В блокадном Ленинграде!
Главврач госпиталя, когда ему доложили о неожиданном событии, закашлялся, насупив седеющие брови: «Идти? Куда? На Монетную? Фофановой? Конечно, противопоказано! Но позвольте... Он-то кто, сей юноша? Шофер? Так в чем же дело? Машину! На руках — в машину; на руках в ЗАГС. И обратно... Очень правильно поступает юноша! Михаил Васильевич! Любочка! Вот вам чисто ленинградский случай...»
Кима заботила неминуемая затяжка этого дела: путевка у него была действительна только до двадцати четырех часов четырнадцатого числа. Успеет ли он? Но и это разрешилось само собою.
Демонстрируя военинженеру Старчакову и другим работникам отдела обезображенную непривычным бункером генератора «эмку», он совершенно ненамеренно проговорился о своих сложных обстоятельствах. Этого оказалось достаточным.
— Тэк, тэк, Соломин! — бормотал инженер Старчаков, крутясь около машины и проверяя крепление бункера. Значит, присандалив свой бункер на горб ни в чем не повинной «эмочки», вы решили и на свою спину некоторую тяжесть принять? — Тэк, тэк! Вольному воля!.. Конечно, нагрузочка на ведущую ось при этом возрастет... Возрастет, друже, возрастет бесспорно; поверьте старому волку! На ухабчиках начнет потряхивать; не без того... Рессорочки подкрепить придется... И здесь, и там... А в целом, — вы правы! Ногу, говорите, ей ампутировали? Благородно, Соломин, благородно, мой друг! Сами проверьте расчетики на прочность... Как там крепление у вас при такой добавочной перегрузке, — не сядут ли? Дорожки-то вам предстоят... гм!.. Различные! Километраж — основательный!
Кимка Соломин так и не мог понять, о чем он говорил: об автомашине или о его браке, в продолжение всей этой добродушной воркотни. Но это оказалось неважным.
К концу разговора военинженер вдруг потребовал Кимкино командировочное предписание и отправил девушку-секретаря переписать его до двадцатого числа.
А пока секретарша ходила взад-вперед, тот же Старчаков научил Кима, как можно соединиться с МОИПом и, значит, с его, Кимкиной мамою. Десять минут спустя Ким уже условился о своем приезде за ней.
— Прекрасный молодой человек, Зиночка! — сказал военинженер чуть попозднее той же девушке- секретарю. — Такого каждой из вас можно пожелать. Ей ногу ампутировали выше колена, а он... А еще говорят, что нынешние молодые люди не способны на глубокие чувства. Дичь! Чудесный юноша!
Зиночка наморщила переносицу.
— Он милый! — несколько неопределенно произнесла она, — только... Уж очень рыжий! Фу, какой рыжий. — Она засмеялась. — Сколько же ему лет?
— «Лет, лет»! — досадливо фыркнул инженер. — Сколько положено... или несколько меньше. Ленфронтовский месяц за год считать резонно!
Назавтра утром он поехал на своей «горбатой» в МОИП. На окраине города его задержал было артиллерийский обстрел, но, приглядевшись к другим машинам, он пренебрег разрывающимися снарядами и проследовал дальше.
Затем произошла трогательная, но почти безмолвная встреча двух неразговорчивых — матери и сына. Они просто крепко прильнули друг к другу, он и она.
— Мама! — сказал он, глядя несколько в сторону. — Я не посоветовался с тобой, но... Ты только подумай, мама, ведь она...
— Кимка, милый... — ответила мать, слегка обнимая его. — Я думаю, так и надо было сделать. Я понимаю: тут много будет нелегкого... Но, видишь ли, Кимка! Жизнь никогда не бывает особенно легкой. Да и не известно еще, какова ценность этой легкости! Ты любишь ее? Ну, вот — это главное. Но... Бедная девчурка: у нее-то как раз были такие красивые ноги!
Эти слова слегка поразили Кима. Насупившись, он постарался добросовестно припомнить, что такого замечательного было в ногах Зеленого Лучика? Но ничего потрясающего не вспомнил. Ноги как ноги; довольно длинные; в тускло поблескивающих чулках. Ноги, как кажется, совершенно такие же, как и у других девочек. Впрочем, вся она, конечно, была какая-то особенная; он только не мог сказать, чем.
После полудня они, Ким и Наталья Матвеевна, захватив с собой какой-то чемодан, отбыли из МОИПа в Ленинград, на Каменный, а еще час спустя, оставив Наталью Матвеевну в городке, он заехал на Карповку за двумя из девушек и вдруг почувствовав, что сердце его, неизвестно почему, наливается холодноватой тяжестью, двинулся с ними к Калинкину мосту.
Ему стало не по себе. А если? Впрочем, надо сказать прямо, — девушки волновались во сто раз больше, чем он.
Ланэ сидела на койке, бледная, как свечной воск. Ее волосы были причесаны как всегда, вроде как «по-японски». Очевидно, ей разрешили для такого случая снять больничный халат; она была в обычной своей одежде, в той самой (в той самой, Ким!) зеленой вязаной кофточке. Он прежде всего увидел этот зеленый цвет. Потом, против воли, он взглянул на ее ноги.
Ему показалось, — ничего особенного, точно она просто подогнула одну из них под себя. Нет, на самом деле — ничего страшного!
Тогда только он решился взглянуть ей в лицо — и испугался.
Таинственные, слегка раскосые глаза ее сухо светились, точно у нее было сорок с десятыми. Тёмнокрасные губы дергались, подбородок вздрагивал... С каким-то ужасом она смотрела на него в упор.
— Лучик! — пролепетал Ким, большой парень, смешной в напяленном поверх матросской фланелевки белом, не по росту халате. Лучик!..
— Не хочу! — вскрикнула она тотчас же, вздрогнув, как от удара. — Не хочу! Уйди отсюда! Слышишь?
Руки ее вцепились в закрытую больничным одеялом койку. Она, словно в смертном страхе, откинулась назад.
— Лучше уходи, Кимка! Лучше не надо... Не надо мне этого! Никакой жалости! Я не хочу!..
Кимка растерялся окончательно и бесповоротно. Никогда в жизни не приходилось ему попадать в такие переплеты... Самое безнадежное во всем этом было то, что в глубине души, в сердечной простоте своей он никак не мог понять как следует: в чем же истинная суть этой трагедии?
Ну, да, конечно, нога!.. Ну, без ноги — неудобно, плохо. Нельзя бегать... Но зачем же обязательно бегать? Главное, Людка жива, цела... Нога! Ведь не голова же, в конце концов!
