воинских частей.
В тот день Вересов в первый раз увидел своего тихого капитана в деле. Ему стало неловко за недавние сомнения. А потом и пошло, и пошло... И теперь за плечами у всех у них лежал уже долгий месяц, жутковатый и азартный, полный горечи и какого-то хмельного задора, сложившийся из коротких быстрых дней, когда они часами не видели солнечного света, копошась на исковерканных рельсах, в непроглядном дыму; полный ночей, озаренных то отсветами пламени, то белесой дрожью неугасавших ни на секунду немецких осветительных ракет. Бесконечным рядом выстроились там, в недавнем прошлом, белые вокзалы, из окон которых рвутся языки багрового пламени; подорванные водокачки, опрокидывающиеся, подобно подтаявшим снегурам; сосновые леса, где по земле бегут огненные змеи; закоулки за станционными пакгаузами, откуда вдруг ни с того, ни с сего вырывается струя трассирующих пуль.
Где это — в Цессисе, что ли? Или в Вальмиере? Или в Сигулде? бегал по ярко освещенному перрону какой-то армейский интендант. Может быть, он выпил лишнего? Он махал руками и вне себя кричал: «Моряки! Полундра! Забирайте сахар, родные, голубчики! Надо тонну? Берите! Пять тонн! А то ведь всё сожгу, всё сгорит ко всем дьяволам!»
— Где это было? Ты не помнишь, капитан?
— Нет, не помню, Андрюша... Мы, брат, с тобой, как «летучие голландцы» какие-то. Где запомнить?
— А те три моста?
... Они проскочили два первых, маленьких, на полном ходу; и каждый раз за последней площадкой громыхал взрыв: мины, очевидно, были с неправильно рассчитанными замедлителями.
Но третий деревянный мост вывернулся из-за закругления подозрительно серый, длинный, основательный; такой не перескочишь с хода. Было ясно: он тоже заминирован; надо во что бы то ни стало предварительно обезопасить проход. Но в этот момент на поезде не оказалось никого, кто бы знал саперное дело. Грищенко, Фалеев, Сергеев с утра ушли на разведку.
Когда Вересов сказал: «Товарищ капитан, разрешите мне пойти на мост», — Белобородов совсем сморщился.
— Ну что вы, старший лейтенант, — замахал он руками. — Почему вы? Вон Токарь, сержант; тот хоть оружейник всё-таки...
— Товарищ капитан! Ну, что вы говорите! Я же горняк, геолог. Я минно-подрывные работы в институте сдавал. Я прошу вас...
Капитан с удивлением посмотрел на своего комбатара.
— Вот оно что! — проговорил он без особой уверенности. — Ну, что ж делать? Если сдавали, так попробуйте, голубчик, сходите.
Был вечер. Взяв у машинистов острогубцы, ножик, еще кое-что, Вересов пошел к мосту. На середине пути в воздухе запела первая минометная мина: противник охранял эту западню. Он бил теперь по дымовому султану бронепоезда.
Вересов свалился с насыпи в сырые кусты и побежал. А с «Волны» грянули мелкокалиберные: капитан, в свою очередь, прикрывал своего комбатара огнем.
Под мостом пахло водой, раками. Не сразу он нашел три аккуратных ящичка со взрывчаткой; не сразу удостоверился, что это всё, не сразу дотянулся перекусить провода.
В горле у него стало сухо; сердце колотилось, как в детстве, когда играл в казаки-разбойники. Ноги срывались с тавровых балочек; два раза он упал в ручей. Внезапно до него донеслась частая дробь нашего пулемета; стало понятно: немцы ползут по пути к мосту, а Белобородов не хочет допустить их до него.
Потом наш пулемет замолк, зато с той стороны снова засвистали мины, — не мытьем, так катаньем! Они хотели выгнать его страхом. Нет, будьте вы прокляты, не пройдет!
Последний провод был перекушен, наконец. Андрей Вересов поднял ракетницу и выстрелил. И тут острогубцы, выскользнув, упали в воду. Тьфу ты, чорт!
Застучали колеса. Видимо так, для острастки, «Волна Балтики», подходя, била во все стороны изо всех орудий.
Старшего лейтенанта подхватили под руки, втащили под стальной колпак. Белобородов прижал его к груди: «Молодец! Молодец!»
И — замечательная вещь! — в тот миг, когда Андрей Вересов, чуть не падая от усталости и волнения, опустился на деревянную скамью, голова его закружилась, и на один миг, на один-единственный, откуда-то из тумана глянуло на него милое, родное, круглое Лодино лицо... «Молодец, молодец, папа!»
Лодя, сынок...
— Товарищ капитан! Ваше приказание выполнено: мост разминирован!
С тех пор прошло две недели, потом три... О тех местах забыли все. Только Шапошников, механик, всё никак не мог простить ему потерянных острогубцев.
— Товарищ старший лейтенант, да вы не обижайтесь, ей-богу! Ну, хоть бы вы в карман их сунули, что ли. Это же такая была снасть сподручная!
Где они были, эти мосты?
Шесть раз за этот месяц они полным ходом, с воем сирен, с грохотом и ревом всех орудий, прорывались через оторопевшие немецкие заслоны. Они вкатывались на станции, зачастую уже занятые передовыми отрядами врага; они открывали неистовый огонь во все стороны и, разогнав всех, уводили оттуда последние, уже потерянные было для страны эшелоны.
Как снег на голову, сваливались они вдруг в расположение отставших, уже почти окруженных немцами, наших подразделений и, проткнув еще тонкую пленку вражеской обороны, давали своим возможность вырываться к востоку.
Далеко от моря, на рельсах, капитан Белобородов вел себя точь в точь так, как если бы он был командиром крейсера, брошенного на каперскую работу между враждебных гаваней. Андрей Вересов перестал улыбаться, когда краснофлотцы упорно называли при нем пол в вагонном коридоре палубой, ступеньки подножек трапами или поездную кухоньку — камбузом. «Волна Балтики» на деле стала кораблем.
Был случай, когда, наткнувшись на врага, Белобородов вдруг вспомнил про какой-то «знакомый усик» — лесную ветку с отличным складом дров, тут же у насыпи. Они прятались на этом усу два-три дня.
Были и другие случаи: на них на такой же стоянке вдруг в темноте, в лесу, нарывались части противника. Тогда, мгновенно умело организуя круговую оборону, Белобородов яростно отбивался в ночи винтовочным огнем и ручными гранатами, а перед рассветом, подняв пары, грохоча и завывая, прорывался через вражеские цепи.
Изо дня в день они видали рядом и страшное, и великолепное, отвратительное и благородное.
Они встретились и разошлись в лесу с только что родившимся к жизни латышским партизанским отрядом. Молодой механик Люлько, как и везде, тотчас обнаружил даже тут, среди партизан, какого-то своего друга, какого-то «Вовку из Пярну». В течение нескольких часов поезд окружали белокурые рослые люди в комбинезонах, с немецкими (уже!) автоматами за плечами, и вооруженные с головы до ног светлоголовые девушки в брюках, схваченных внизу клипсами, в «модельных» прическах на юных головках, но с гранатами у пояса. Они мало говорили, но охотно улыбались, на все тридцать два зуба каждая. Откуда такие успели уже появиться?
Командир отряда пришел на поезд узнать, нет ли у моряков лишнего нательного белья. Их отряд сильно обносился.
Белье нашлось; отпустили пятьдесят пар. Тогда два здоровых парня вдруг принесли на паровоз небольшой, но тяжелый ящичек.
— Н-ну... Вот тут есть... От наш отряд... Маленький спасибо! Так, подарок от латвийских братьев, — застенчиво сказали они, уходя.
В тот момент ящик не успели вскрыть, но потом обнаружили в нем больше сотни отличных «трофейных» часов с секундомерами, видимо, недавно тщательно упакованных на какой-то швейцарской фабрике. Где они их добыли?
Несколько дней спустя местные кулаки ракетами навели на «Волну» вражескую авиацию. Целых восемь часов бронепоезд тщетно старался скрыться от «юнкерсов». Каждый раз, когда уже казалось, что вот, наконец, ушли, над ними повисала в воздухе цветная нитка новой ракеты. До глубокой ночи в небе
