стояло вкрадчивое мяуканье дизелей. Машинист Шапошников, весь потный, бледнея до синевы от усилия, точно на дыбы вздергивал с хода запыхавшийся паровоз, давая задний, чтобы уклониться от бомб. А они падали, падали, падали. . . И всё-таки ушли!
В конце второй декады месяца они подошли — с той стороны — к самому фронту. Капитан и комбатар, пройдя через веселый березовый лесок, вышли на край возвышенности, с которой, судя по карте, должен был открыться широкий обзор к востоку.
Да, так оно и оказалось! Лес, солнечный, светлый, заросший понизу росистой желто-лиловой чащей иван-да-марьи, лежал на самой вершине горы. Впереди далеко уходила, теряясь в синеватом мареве, пологая равнина. Там и сям по ней горели, дымясь, хутора эстонцев, стоги сена, торфяники и леса: где-то глухо погромыхивала артиллерия, — шел бой; а совсем далеко, на горизонте, как море, простираясь на неоглядное пространство, туманилась безбрежная ширь за фронтом, в тылу у нашей армии, у своих. Там, далеко, чуть заметно брезжило то, о чем они могли только, вздыхая, мечтать по ночам; то, во имя чего они не спали в эти долгие ночи; то, к чему они рвались всем сердцем своим и чего не имели еще права достигнуть — свободная Родина, советский край, не оскорбленный, не попранный фашистской подошвой.
Оба командира, запыленные, изможденные, осунувшиеся, долго и жадно смотрели туда. Вон там, за синью лесов, проходила старая государственная граница. За нее еще не переступил враг, но данные разведки были неутешительны: железнодорожный путь разбит на значительном пространстве. Пробиться к своим, пожалуй, можно, но вывести бронепоезд — немыслимо.
Петр Белобородов неотрывно вглядывался в прозрачную даль. Человек небольшого роста, он даже встал на розоватый березовый пень, чтобы увидеть дальше и лучше, чтоб ничто ему не мешало. Приложив к глазам отличный свой морской бинокль, он водил и водил им по горизонту, и губы его шептали что-то, и брови двигались.
Потом он соскочил с возвышения.
— Ну что ж, Андрей Андреевич, — сказал он, обращаясь к Вересову. — Давай-ка подумаем. Советов нам с тобой давать никто не будет; приказов ждать... Не дождешься, пожалуй! Наступает, брат, время для того, что в уставе именуется «инициативой командира».
Он замолчал, и еще разок — точно хотел именно там, на востоке, высмотреть решение — приложил бинокль к глазам. «Изборск — не так уж далеко. Свои! Прорваться — и кончено. Если судить формально, мы имеем право уничтожить наш поезд и пробиться к своим...»
— Если формально судить, Петр Степанович, — проговорил Вересов, — нас с тобой давно уже на свете могло бы не быть.
— Это ты точно... А ежели не формально? Если по совести командира и большевика? Так разве мы можем лишить нашу Родину такой боевой единицы, как «Волна Балтики»? Разве мы там всё сделали, что на нас возложено? Разве потеряна надежда на прорыв на другом участке?
Так вот, я поведу поезд кругом, к северу, к Таллину, к своей флотской базе и затем к Нарве... Найдется там, кому нам нужно будет еще помочь. Давай пошукаем с тобой по карточке.
«Волна Балтики» повернула назад и, снова углубившись в чудовищную путаницу наших и вражеских подвижных зон, фронтов, фронтиков, какой была тогда полна пылающая Эстония, стала шаг за шагом пробираться на север, к своим, к морю.
Каждый день и каждый час Андрей Вересов чувствовал, как растет его почтение и любовь к Белобородову. Надо ж было так тонко учитывать поминутно меняющуюся обстановку, надо же было уметь так мгновенно принимать решение и, раз приняв его, бороться за него всеми силами. Надо же было так идеально знать весь путь, все железные дороги страны, малейшие их веточки, самые забвенные подъездные пути и карьеры. Куда бы они ни приходили, Петр Белобородов говорил, поглаживая подбородок:
— Что же делать-то будем? А, пожалуй, вот что: тут, километрах в двух отсюда, должен быть разъездик такой заброшенный... или ... Гм, гм... как будто здесь вправо должно этакое ответвление быть... Обход здесь сохранился старый, с тех пор как мост перестраивали. Вот мы туда и пройдем; немцы, небось, о нем не знают...
— Ну да, они-то, — допустим, не знают или позабыли. А ты как всё это держишь в памяти, удивительный ты человек?
— Пустяки говоришь, Андрей Андреевич! А как же на море командир все мысики помнит, каждую скалу, каждый маяк, которого и в лоции нет? Надо держать — и держу.
Штатского в душе человека, Вересова сначала смущала особая, военная скупость капитана, жадность до всего, что попадалось на пути. В десятках мест, зорко, по-хозяйски осматриваясь, он мгновенно обнаруживал то оставленный вагон с запчастями для танков, то брошенную цистерну с горючим. Взорвать или сжечь? Это всегда успеется.
— Ну, Шапошников! Вытянем мы с тобой еще один вагончик, пока что?
В первые дни они так и делали: подцепляли к «Волне Балтики» вагон за вагоном. Но затем Белобородов разошелся, подобрал где-то вполне исправный паровоз «Э», сформировал особый «эшелончик» и потащил за собой, на некотором расстоянии от себя, целое собственное «интендантство».
Через Тарту они прошли уже, конвоируя состав из двух пульманов с продуктами, бронированного погреба со снарядами для тяжелой пушки и трех платформ с материалами для ремонта пути и каменным углем.
Двадцать пятого числа им пришлось опять выдержать жестокий бой. Их выследили, пересекли путь противотанковым огнем, остановили. А останавливаться капитан, ох, как не любил!
Паровоз был поврежден. Немецкая пехота без передышки повела наступление. Два из восьми орудий на «Волне Балтики» врагу удалось быстро вывести из строя. Положение стало грозным.
От первой волны атакующих отбились гранатами, перебросав с площадок под откос целую уйму их: пять ящиков.
Немцы залегли.
Минут через сорок, однако, выстрелы и автоматные очереди, сливаясь с отвратительным «психическим» визгом фашистов, зазвучали снова в лиственной поросли над путями. Почти в тот же миг Вересов заметил в бинокль впереди, на высотке, противотанковую пушку противника, потом, пониже, вторую.
В первый раз в жизни он рассчитал данные для стрельбы в доли минуты, почти не проверяя своих вычислений, — так был уверен в себе от нахлынувшей ярости. Гитлеровцы не предвидели действия морских снарядов, а оно оказалось страшным. Со второго залпа там всё смолкло.
Тогда, кое-как заплатав перебитую осколком паропроводную трубку, механики Люлько и Шаповалов вывели поезд из опасного участка.
Вечер тот был тяжелым, запомнился надолго всем. За будкой, на каком-то сто восемьдесят шестом километре, под тремя березами похоронили тогда Гришина, Круглова, Барбелюка, еще троих. Было и восемь раненых.
В Везенберге кто-то из бойцов принес на поезд яблоки, сотню чудесного прибалтийского «белого налива». Раненым до безумия хотелось пить. Они набросились на эти сочные, с «кваском» белые яблоки. А на следующий день нахмуренный Белобородов сказал Вересову: «Плохо, Андрей... Понос у них у всех. А медикаментов и лекарств у нас почти нет».
Положение действительно стало тревожным.
Петр Белобородов колебался недолго.
— А ну, сержант! — серьезно, без тени юмора сказал он Токарю. — Сгрузите-ка мой мотоцикл. — (Два мотоцикла с люльками были им подобраны в городе Валге.) — Поедем искать аптеку. Я ведь к медицине имею отношение: моя Раиса-то Ивановна одно время медсестрой, как никак, была.
Белобородов набрал там в полуразрушенной аптеке уйму всяких медикаментов. Несколько ночей подряд он не отдыхал. Часами просиживал около своих больных. Вместе с вестовым Разбегаевым ставил им градусники, прикладывал грелки, помогал при выборе лекарств. И что же? Разгромил и этого врага. К концу недели «желудочных» на поезде не осталось.
Примерно через неделю после Везенберга «Волна Балтики» подошла опять к линии фронта, но уже в
