Армии, — оживление сделалось чрезвычайным.
Его долго не отпускали от стола докладчика. На него насели со всех сторон, задавали десятки вопросов, от дельных и важных до совсем пустых, почти детских: а целы ли и сейчас его георгиевские кресты?
И когда он, наконец, усталый, смущенный и довольный, сел, подполковник Гаранин легонько подтолкнул своего замполита локтем: «Ты был прав, Василий Федорович!»
Золотилов молча кивнул головой.
После беседы в клубе у летчиков сложилось о своем начальнике штаба совсем новое представление. Некоторое же время спустя произошло событие, которое поставило его сразу в положение не только уважаемого, но и горячо любимого командира. Впрочем, в его собственной жизни тот же день тоже лег одним из очень важных рубежей.
Время проходило быстро. События нарастали чудовищными темпами. Летчикам морской авиации, им надлежало бы, казалось, всё внимание направить на север и на запад, на залив.
Но как раз там всё было сравнительно спокойно. Над заливом в те дни шли горячие бои; однако развертывались они гораздо западнее, над Ханко, над Эзелем и Даго, возле Таллина. Составу гаранинского полка со стороны моря приходилось нести только дозорную службу, барражировать подступы к Ленинграду.
Зато с совершенно другой стороны, с юга, всё ближе и ближе подходила черная туча — фронт. Враг миновал Псков, захватил всю Эстонию, быстро распространялся к востоку, в сторону Новгорода, по широкой дуге охватывая и отрезая от страны Ленинград. В конце июля под угрозой оказалось всё течение реки Луги, от ее верховьев до Кингисеппа и Усть-Луги. Истребители со дня на день ожидали первого, уже боевого вылета.
Нетерпение било их. Соседи с озера всё еще несли свою нелегкую боевую вахту. Тяжелые гидросамолеты, по многу раз на дню отрываясь от воды, уходили через залив или, наоборот, за озеро Самро, к югу, с важными заданиями. Почти ежедневно одна или две машины возвращались на базу с многочисленными следами пулевых и осколочных попаданий. Семнадцатого числа один корабль ждали до глубокой ночи, и напрасно: он не вернулся.
Только на следующий день утром летчик Бешелев привел машину, имея на борту убитого второго пилота. Стрелок-радист был тяжело ранен.
Погибшего в бою похоронили. Истребители салютовали ему с воздуха. Над свежим песком могилы все клялись отомстить за товарища. Да, но как мстить, если они всё еще не дрались? Как мстить? Чем?
Это было девятнадцатого, уже в сумерки. А двадцатого июля вечером первые два звена истребителей, под командой Гаранина и Лазарева, ушли к фронту, куда-то туда, к Муравейно, на ту же Лугу. И с этого мгновения всё точно переродилось в полку.
Два долгих часа Евгений Слепень не отходил от радистов на командном пункте. Он первый, опрометью, задохнувшись, кинулся к вернувшимся самолетам. Слушая вечером рассказы — обычные рассказы истребителей, — как подполковник срезал первый «Ю-87» над деревнями между Самро-озером и Сабском, как Лазарев и Никитенко отбили атаку четырех «мессеров» у самого фронта, — Евгений Максимович вдруг почувствовал, что у него зуб на зуб не попадает: счастливцы! Они были «там»!
Прошло еще около трех недель. Боевая работа полка становилась всё напряженнее: враг приближался с каждыми сутками, с каждым часом быстро бегущего военного времени. Некогда стало думать, некогда писать даже короткие письма своим. Завидовать боевым делам молодежи — и то не хватало досуга.
Тринадцатого августа был солнечный, совсем летний день после дождя, прошедшего накануне.
Рано утром звено, состоявшее из Мамулашвили, Горячева и Сени Крылова (тогда в бой ходили еще «тройками»), вылетело на штурмовку полевого аэродрома врага, километрах в сорока за фронтом, юго- западнее Кингисеппа. А через положенное число минут на площадке приземлилась только одна машина — Сени Крылова. Лицо Сени было неузнаваемо: на первый взгляд можно было подумать, — он постарел на десять лет.
Юрий Горячев — лучший друг Крылова — сгорел в воздухе на его глазах. «Сгорел, братцы... Такой человек, такой дружище!..»
Они напоролись на десяток «мессершмитов»; ничего нельзя было сделать.
А командир звена, повидимому, подбит; вероятно, ранен. Трудно сказать, что с ним случилось; но он вдруг приказал Крылову: «Иди один», — а сам пошел на посадку. На луговинку в непроходимой топи. Ну да, у них, в их расположении. Примерно посредине болота «Дубоемский мох», километрах в семи восточнее заимки со странным названием «Малая Родина».
Крылов сделал над местом посадки два круга. Машина Мамулашвили лежит на траве, на брюхе: шасси то ли не вышло, то ли он сам не захотел выпускать его. Может быть, боялся слишком длинного пробега: лужайка-то совсем небольшая. Что с Ноем, — с воздуха не разглядеть. Взлететь с этой площадки, да и сесть на нее без аварии ни один истребитель, безусловно, не может. Не может никак!
На взлетной дорожке воцарилось тяжелое молчание.
Гаранин, широко расставив ноги, наклонив голову, смотрел в землю. Немолодой уже бортмеханик Горячева, Петров, резко повернувшись, закрыл лицо руками и тяжело, еле отрывая ноги от земли, пошел прочь. Аэродром славился своим крепким, точно утрамбованным грунтом, но, глядя на Петрова, можно было подумать, что он идет по вязкой глине.
Все стоявшие плотной кучкой вокруг крыловской машины понимали одно: Мамулашвили тоже погиб! При такой посадочной скорости, какую имели их машины, нечего было и думать сесть к нему. Раненый, в фашистском тылу, один...
И вот тогда-то, внезапно:
— А «У-2»? — громко, хотя еще не вполне уверенно, наполовину про себя, проговорил майор Слепень. — Ему-то ведь скорость... позволяет? Сядет там «У-2»!
Он почти крикнул: «сядет!» И это слово легло как бы новой ступенью на его жизненном пути. На крутом подъеме. На «горке»!
Глава XX. ПОСВЯЩЕНИЕ МАРФЫ
Мотоцикл свернул с шоссе. С яростным фырканьем он подъехал по сосновой аллейке к голубому двухэтажному дому. Дом был обшит тесом, мирно подставлял солнцу зеленую крышу, в желобах которой вечно высыхал толстый слой сосновых и лиственных иголок. От них и сейчас знойно пахло смолой, бором. Окна отворены; несколько столов, ножками вверх, лежат на траве: загорелый до негритянской черноты красноармеец продергивает сквозь только что просверленную раму гибкий провод... Кричит сизоворонка; синие и красные перья ее горят как жар в солнечных лучах. Веет всем сразу: хвоей, яблоками и недалекой большой водой.
А стекла в голубых рамах то и дело дребезжат тоненько, потому что до них непрерывно доходят то тяжелые удары от Баранова, от Смердей, с фронта, то частая дробь пулемета совсем близко за холмом, то разрывы бомб; эти даже — с востока от вокзала.
Приехавший в люльке мотоцикла подполковник двинулся было к крыльцу домика, но замешкался: смешная девчонка лет пятнадцати на вид, в халатике, в тапочках на босу ногу, с недовольным выражением заспанного лица спускалась ему навстречу. Нечесанные и давненько, видимо, не подстриженные волосы стояли над ее головой, как у папуасского франта. Через плечо была перекинута подушка. С подушкой на плече, с книгой подмышкой, не обращая никакого внимания на окружающее, она направлялась к висящему в углу сада, от времени и непогод слишком высоко подтянутому над землей, гамаку.
Наткнувшись на подполковника, она издала коротенький испуганный писк. И нет ее! На крыльце осталась лежать только брошенная корешком вверх книга.
Василий Григорьевич Федченко поднялся на три ступеньки и, нагнувшись, взял книжку в руки.
«Прощай, оружие!» — было написано на ее переплете.
— Гм! Вот это — да! Подходящее заглавьице! — пробормотал он. — Как раз ко времени.
