посторонним маленькую дверь.
В зале было темновато и очень тихо. Большой портрет Сталина с девочкой-пионеркой на руках виднелся над эстрадой. По стенам висели всё те же знакомые фотографии: гонки мотоботов морской пионерской базы; «Бигль», шлюпка биологического кружка; она сама, Марфа, с огромной щукой на коленях...
Под эстрадой, у левой стены, стояла крашенная под красное дерево тумбочка. Свернутое пионерское знамя и голубой флаг морской станции в чехлах были укреплены на стене за нею. А на тумбе, под стеклянным колпаком в медной оправке, вырвавшись острым носом из бронзовой волны, с креном на правый борт, недвижно летел в пространство бронзовый бриг «Вперед».
'МОРСКОЙ ПИОНЕРСКОЙ СТАНЦИИ ОТ С. М. КИРОВА'
Капитан, надев очки, внимательно прочитал недлинную надпись. Потом, почтительно отступив на шаг, он приложил руку к козырьку.
— А вещь-то, товарищ подполковник, и верно, замечательная, — серьезно сказал он. — И, как вы говорите, девушка? Вы решили тут оставаться...
— Пока не приедут... — тихонько проговорила Марфа.
— Гм, гм! — капитан прокашлялся. — Товарищ подполковник! Разрешите предложить вот что... А ежели мы тут поместим полковое знамя? И казну? Ну и, естественно, нарядим пост... Тогда, думается, и предметам этим будет оказано должное уважение; да и охрана-то будет понадежнее...
Подполковник, очень близко нагнувшись к стеклу, вглядывался в тонкие металлические снасти судна. В стекле прозрачно, водянисто отразилось это мгновение, этот летучий миг: приотворенный ставень окна; ветки дерева и белое облако за ним; отразился в нем капитан Угрюмов, Тихон Васильевич, и красная яркая повязочка на голове этой смешной девчурки, Марфутки этой.
Там же, за стеклом, вечно взбираясь на вечно закипающую вновь волну, подняв к небу бугшприт, летело гордое символическое судно «Вперед».
Да, да, только вперед! «От С. М. Кирова»!
У подполковника сжалось и дрогнуло сердце. Сотни убитых в его полку, десятки отвоеванных и снова отданных врагу деревень, истерзанные, залитые кровью города, немцы на его родине под Лугой — всё это мучительно и резко возникло в сознании при взгляде на короткую, выгравированную на золотистом металле надпись.
А бронзовый кораблик, подаренный людям маленьким и еще слабым большим сильным человеком, чтобы помочь им стать такими же сильными и крепкими, каким был он сам, победно мчался в неведомую даль, рассекая острым носом штормовые волны...
Ох, не так ли вскинута сейчас на страшную, рычащую волну наша Родина? Не ее ли опасно и резко кренит буйным ветром? А она борется, выравнивается, выпрямляется. И выпрямится! Выпрямится, как бы ни торжествовали пока сейчас эти... Дона-Шлодиены! И, вопреки им всем, полетит вперед, да, вперед!
Долго, очень долго читал подполковник Федченко коротенькую надпись. Потом он поднял глаза.
— Ну, дочка! — проговорил он совсем не таким голосом, как раньше, — вот что. Мы, и верно, поставим здесь наше знамя. Сейчас оно ничем еще не прославлено, но, как знать, может быть, и ему суждено когда-нибудь потом стать... реликвией!
Несколько часов спустя Марфа Хрусталева провела явившихся неведомо откуда мальчишек к зарослям крапивы, обильно росшей у стены дома, там, под окнами.
Осторожно приоткрыв голубую ставенку, они на цыпочках заглянули в зальце.
Да, так оно и было! Рядом с их знакомым отрядным знаменем стояло теперь у стены высокое, закутанное в аккуратный чехол боевое знамя восемьсот сорок первого стрелкового. Вокруг него уже был обведен на железных подставках барьер из толстого красного шнура. Он охватывал и колонку с бригом. Около барьера, в первый раз, как каменный стоял красноармеец с настоящей винтовкой. И когда в окне, выходившем на улицу, началось подозрительное шевеление, часовой сторожко вгляделся.
Охрана была надежной.
Никогда Марфа Хрусталева не воображала, что ее девичий день может быть до такой степени заполнен нужной, дельной суетой, спешкой, мгновенно возникающими и совершенно неотложными надобностями.
Никогда доныне не приходилось ей опасаться, что из-за ее непонятливости, из-за ее случайного отсутствия на должном месте что-то где-то остановится, что-то незаладится, что-то может пойти не так, как следует, что-то нужное, важное, большое. До сегодня она и не воображала, что люди, когда они воюют на фронте, пьют столько воды. Не подозревала, что бывают такие голоса, как у красноармейца Голубева, вестового: его она слышала даже возле ключа, за рощей.
«Хрусталева-а! — кричал он. — За смертью тебя посылать?». И Хрусталева мчалась, расплескивая воду, обратно. Ей не думалось, что Зайка Жендецкая способна смирнехонько просидеть целый день, тыча пальцами в клавиатуру «Смис-Премьера», как заправская машинистка.
Она никогда не ела столько черного хлеба, Марфа, как в тот день. Никогда у нее не гудели к вечеру так блаженно и люто усталые ноги.
Впервые в своей жизни испытала она и еще одно, очень странное, очень нелегкое чувство.
Подполковник всё время работал у себя, в бывшей лагерной столовой.
Потом — она не заметила, как это случилось — он вдруг куда-то исчез. А когда некоторое время спустя она, ничего такого не думая, на бегу спросила у Угрюмова: «Товарищ капитан, а где же товарищ подполковник?» — лицо начштаба вдруг выразило неожиданную озабоченность.
— Да кто его, милая барышня, знает!.. Других бережет, а сам — в самую гущу всегда... Вот ищу его по всем телефонам. И еще бомбанули как раз ту высотенку, проклятые...
Марфа Хрусталева похолодела.
Вечером Марфуша, Лиза и Зая ложились спать там, где им приказал капитан Угрюмов, — в маленьком мезонине, над самым штабом; раньше там жили Мария Михайловна и ее помощница...
Перед тем как подниматься наверх, Марфа вдруг наткнулась на подполковника. Она счастливо ахнула: он был жив, цел; он стоял на крыльце и наблюдал, как разворачивается за садом, на лужку для «гигантских шагов», зеленая крытая машина радиостанции.
— Товарищ подполковник! — задохнулась донельзя обрадованная Марфа. — Так, значит, вы...
— Так, значит, я, милая девушка! — добродушно усмехнулся Федченко. — А что? С непривычки решила, что меня... Нет! Не выйдет такое. Хотя ему-то этого, пожалуй, и очень бы хотелось...
— Кому «ему»? — не поняв, ужаснулась Марфа.
— Ему! — полковник махнул рукой вдаль за деревья... — Гитлеру... Да и господину графу тоже! Как вам, кстати, понравится, Марфушенька, такая фамилия: Дона-Шлодиен? Генерал-лейтенант, граф Кристоф-Карл Дона-Шлодиен! Ничего себе закручено, а? Так вот, девушка: если попадется вам когда на дороге тип с такой фамилией, — берите, что под руку подвернется — и без лишних слов!.. Чтоб не поганил нашей земли... этой своей красивой фамилией... Ладно. Можете идти, Хрусталева.
В мезонине было жарко от железной крыши. Зайка, усталая и встревоженная, сидела на подоконнике. С недоумением, с неприязнью она смотрела на мигающий розовыми вспышками кусок неба над Вяжищенским холмом.
Она только что примерила выданные ей гимнастерку, юбку, русские сапоги. Не очень-то это всё нравилось ей — и новая одежда, и война... Уж не сделала ли она большой глупости, когда осталась тут, в Луге? Не так представляла она себе войну.
Лизонька Мигай лежала на боку, высунув из-под мягкого лагерного одеяла острый носик. Вот она была счастлива: больше не надо было быть старшей! Всё взяли в свои руки решительные, сильные, с громкими голосами люди. Большие... А ей, — ей пригодилось таки ее «ГСО»! Напрасно некоторые смеялись!
Марфушка вытянулась в постели с истинным наслаждением. Мгновенно на нее накатила злая дрема. Теперь ей уже не было так пусто и страшно, как во все эти ночи после смерти Марии Михайловны... Вдруг перед ней выплыло из мрака загорелое лицо подполковника; пыльные морщинки возле углов его глаз. Она
