всех перестреляли? Да что ж тебе от меня нужно?
— Чтобы ты меня почистил щеткой, — сказал Жанти Сар.
Приятель взял щетку, почистил его, и Жанти Сар ушел.
Спускаясь с лестницы, он крикнул своему другу:
— Благодарю!
Подобного рода гостеприимство нам впоследствии оказывали в Бельгии, в Швейцарии и даже в Англии.
На другое утро, когда подобрали трупы, при Шарпантье нашли записную книжку и карандаш, при Дюссу — письмо. Письмо к женщине. Стойкие сердца умеют любить.
Это письмо Дени Дюссу начал 1 декабря и не успел его закончить. Вот оно.
«Дорогая Мари.
Случалось ли вам испытать эту сладостную боль — тоску по тем, кто тоскует по вас? О себе скажу, что, с тех пор как я расстался с вами, я постоянно думаю о вас и постоянно грущу. Но в самой моей грусти есть нечто нежное, ласкающее душу, и хотя она томила меня, я все же был счастлив, потому что это глубокое страдание открыло мне всю силу моей любви к вам. Почему мы разлучены? Почему мне пришлось покинуть вас? А ведь мы были так счастливы! Когда я вспоминаю о чудесных вечерах, которые мы проводили вместе, отдаваясь нашему чувству, о веселой болтовне с вашими сестрами вдали от города, я испытываю горькое сожаление. Ведь правда, дорогая, наша любовь была очень сильна? У нас не было тайн, потому что мы не испытывали потребности что-либо скрывать друг от друга. Слова, слетавшие с наших уст, выражали мысли, подсказанные сердцем, и мы никогда не осмелились бы утаить хоть что- нибудь из них.
Господь отнял у нас все эти радости, и ничто не сможет утешить меня в этой утрате. Страдаете ли вы от нашей разлуки так же, как я?
Увы — как редко мы видимся с теми, кого любим! Обстоятельства удаляют нас от них, и наша мятущаяся душа, привлекаемая внешним миром, непрестанно терзается. Я томлюсь разлукой. Я мысленно переношусь туда, где вы находитесь, я слежу глазами за вашей работой или же слушаю ваши речи, сидя рядом с вами и стараясь угадать, что вы скажете; ваши сестры вышивают возле нас… Обманчивые грезы… мимолетные видения… Моя рука тянется к вашей руке; где вы, моя возлюбленная? Я живу, словно изгнанник, вдали от тех, кого я люблю и кем я любим. Мое сердце призывает их, оно исходит печалью. Нет, я не люблю больших, шумных городов, где никто тебя не знает и где ты никого не знаешь, где люди, оставаясь чужими друг другу, сталкиваются и проходят мимо, никогда не обмениваясь улыбкой. Зато я люблю наши тихие деревни, мир домашнего очага и голос друзей, ласкающий слух. До сих пор моя жизнь всегда была в противоречии с моими природными склонностями: горячая кровь, душа, не выносящая несправедливости, зрелище незаслуженных страданий — все это ввергло меня в борьбу, исхода которой я не могу предвидеть; эту борьбу я хочу до самого конца вести без страха и упрека, но она все больше изнуряет меня и сокращает мою жизнь.
Вам, возлюбленный друг, я доверяю скрытые горести моего сердца. Мне нечего стыдиться того, что сейчас написала моя рука, но сердце у меня болит и страдает, и тебе я могу в этом признаться. Мне тяжко… я хотел бы вычеркнуть эти строки, но к чему? Разве они могут вас оскорбить? Что в них обидного для моей возлюбленной? Разве я не знаю ваших чувств ко мне, не знаю, что вы меня любите? Нет, вы не обманывали меня, уста, которые я целовал, не были лживы; когда вы сидели у меня на коленях и прелесть ваших речей навевала мне сладкие грезы, — я верил вам. Я хотел бы ухватиться за полосу раскаленного железа; тоска гложет и пожирает меня. У меня страстное желание вернуться к прежней жизни. Может быть, это Париж так на меня действует? Мне всегда хочется быть не там, где я нахожусь. Здесь я живу в полном одиночестве. Я верю вам, Мари…»
Записная книжка Шарпантье содержала одну-единственную строчку — стих, который он вписал туда в темноте, у подножия баррикады, слушая, как говорил Дени Дюссу:
«Admonet et magna testatur voce per umbras». [35]
V
Другие мрачные события
Иван снова встретился с Конно. Он подтвердил нам факты, указанные в записке, которую Александр Дюма послал Бокажу. Мы узнали также имена лиц, причастных к этому делу. 3 декабря у Аббатуччи в его квартире на улице Комартен № 31 в присутствии доктора Конно Пьетри предложил корсиканцу Якопо- Франческо Кришелли,[36] уроженцу Ведзано, состоявшему на секретной личной службе Луи Бонапарта, двадцать пять тысяч франков за то, чтобы тот «задержал или убил Виктора Гюго». Кришелли согласился, но сказал: «Этого достаточно, если я буду один. А если нас будет двое?»
— Тогда получите пятьдесят тысяч, — ответил Пьетри.
Этот разговор Иван передал мне, еще когда мы находились у Дюпона Уайта на улице Монтабор, и умолял меня быть осторожнее.
Упомянув об этом, продолжаю свой рассказ.
Последствия резни, учиненной 4 декабря, сказались в полной мере только на другой день, 5 декабря; силы, которую мы вдохнули в сопротивление, хватило еще на несколько часов, и вечером, в густо застроенном квартале между улицей Пти-Карро и улицей Тампль, бои продолжались; баррикады на улицах Пажвен, Нев-Сент-Эстащ, Монторгейль, Рамбюто, Бобур, Транснонен сражались доблестно; народ забаррикадировал частую сеть улиц и перекрестков, войска взяли ее в кольцо.
Штурм велся с остервенением, с неумолимой жестокостью. Баррикада на улице Монторгейль была одной из тех, которые держались дольше всего. Чтобы взять ее, потребовался целый батальон и артиллерийский обстрел. В последние минуты ее защищали только три человека — два приказчика и ресторатор с соседней улицы. Когда баррикаду взяли, тьма уже сгустилась, и всем троим удалось бежать. Но они были окружены со всех сторон. Деваться некуда. Ни одной открытой двери. Как Жанти Сар и Шарпантье пробрались в проезд Сомон, так эти трое перелезли через решетку проезда Вердо и бросились бежать в противоположный его конец. Но и там решетка была заперта, и, подобно Жанти Сару и Шарпантье, они уже не успели бы перелезть через нее. Вдобавок они слышали, как с обеих сторон к проезду мчались солдаты. В уголке у входа лежало несколько досок, которыми хозяин ближайшей лавчонки обычно заколачивал ее на ночь. Беглецы забились под эти доски.
Взяв баррикаду, солдаты сначала обыскали окрестные улицы, а затем вздумали осмотреть и проезд Вердо. Они в свою очередь с фонарями перелезли через решетку, обшарили все вокруг и, не найдя никого, уже собирались уйти, как вдруг кто-то из них заметил, что из-под доски торчит нога одного из трех беглецов.
Всех их тут же закололи штыками.
Они кричали:
— Убейте нас сразу! Расстреляйте нас, только не мучьте!
Владельцы соседних лавок слышали эти крики, но не смели открыть дверь или хотя бы окно; они боялись, сказал один из них на другой день, «как бы с ними не сделали того же».
Закончив свое гнусное дело, палачи ушли; жертвы остались лежать в луже крови; один из этих несчастных испустил дух только на другой день, в восемь часов утра.
Никто не осмелился просить за него, никто не осмелился помочь ему; он умер на каменных плитах проезда.
К одному из защитников баррикады на улице Бобур судьба была милостивее.
За ним гнались. Он бросился на первую попавшуюся лестницу, одним духом взбежал по ней и вылез на крышу, а оттуда выбрался в длинный коридор, оказавшийся коридором верхнего этажа каких-то меблированных комнат. В одной из дверей торчал ключ. Недолго думая, он открыл ее и оказался лицом к лицу с человеком, собиравшимся лечь спать. Это был постоялец, приехавший вечером и уставший с дороги.
