Беглец сказал ему: «Я погиб, спасите меня!» и в двух словах объяснил положение. Приезжий ответил: «Раздевайтесь и ложитесь в мою постель». Затем он зажег сигару и преспокойно начал курить. Не успел беглец улечься, как в дверь постучали. То были солдаты, обыскивавшие дом. В ответ на их расспросы приезжий указал на кровать и объяснил: «Нас здесь только двое. Мы только что приехали. Я хотел перед сном выкурить сигару, а мой брат уже спит». Слуга, опрошенный солдатами, подтвердил слова приезжего, солдаты ушли, и никто не был расстрелян.
Скажем прямо: победив, солдаты стали убивать меньше, чем накануне. Теперь, овладев баррикадой, они уже не истребляли всех поголовно. В тот день был дан приказ брать пленных. Казалось, будет проявлена некоторая человечность. В чем же выразилась эта человечность? Сейчас увидим.
В одиннадцать часов вечера все было кончено.
Хватали всех, кто оказался на оцепленных войсками улицах, безразлично, сражались ли эти люди или нет; заставили открыть все кабачки и кафе, обыскали множество домов и забрали всех мужчин, которые там находились; не трогали только женщин и детей. Два полка, построенные в каре, отвели разношерстную толпу пленных в Тюильри, где их заперли в подвале, под террасой, выходящей на пруд.
Когда пленных привели в этот подвал, их тревога несколько улеглась. Они вспомнили, что в июньские дни 1848 года там содержалось множество восставших и что впоследствии всех этих людей приговорили к ссылке. Узники решили, что их тоже сошлют или предадут военному суду, а до этого еще далеко.
Их мучила жажда. Многие сражались с самого утра, а ведь ничто так не сушит рот, как скусывание патронов. Они попросили пить. Им принесли три кувшина воды.
Тогда узники сразу почувствовали себя увереннее: среди них были участники июньских дней 1848 года, хорошо помнившие, как они сидели в этом подвале. Эти люди говорили: «В июне с нами обошлись не так человечно. Нас трое суток продержали без еды и без питья».
Некоторые из пленных улеглись на полу, завернувшись в свои пальто и плащи, и заснули. В час пополуночи за дверьми послышался сильный шум; в подвал вошли солдаты с зажженными факелами; спавшие вскочили в испуге; офицер, командовавший солдатами, грубо велел всем встать.
Пленных вывели толпой, так же как привели. По мере того, как они выходили, их расставляли по двое, как попало, и сержант громким голосом считал их. У них не справлялись ни об их имени, ни о занятии, ни о семейном положении; не спрашивали, кто они такие, где проживают; довольствовались общей цифрой. Для того, что задумали сделать, общей цифры было достаточно.
Всего насчитали триста тридцать семь человек. Покончив с подсчетом, всех их построили сомкнутой колонной, опять-таки по двое в ряд, и велели держаться под руку. Пленные не были связаны, но по обе стороны, справа и слева, колонну тремя шеренгами конвоировали солдаты с заряженными ружьями. В голове колонны шел батальон пехоты, другой батальон составлял арьергард. Пленные двинулись в путь, вплотную окруженные движущейся изгородью штыков.
В ту минуту, когда колонна тронулась, один из пленных, молоденький студент-юрист, двадцатилетний эльзасец, белокурый и бледный, спросил капитана, шагавшего с саблей наголо подле него:
— Куда мы идем?
Офицер ничего не ответил.
Выйдя из Тюильри, колонна свернула направо и по набережной дошла до моста Согласия; перейдя мост, снова свернули направо, миновали площадь Инвалидов и направились к безлюдной набережной Гро-Кайу.
Мы уже отметили, что пленных было триста тридцать семь человек и что их распределили попарно; поэтому последний из них шел один. То был отважный боец баррикады Пажвен, друг Леконта-младшего. Волею случая сержант, шедший рядом с этим пленным, оказался его земляком. Проходя мимо фонаря, они узнали друг друга и вполголоса поспешно перебросились несколькими фразами.
— Куда нас ведут? — спросил пленный.
— В Военную школу, — ответил сержант, едва слышно прибавил: — Эх ты, бедняга! — и тотчас отошел от пленного.
Оба они шли в самом конце колонны; между последним рядом солдат, конвоировавших ее с обеих сторон, и первым рядом взвода, шедшего в арьергарде, оставалось расстояние.
Когда колонна свернула на пустынный бульвар Гро-Кайу, о котором мы только что упомянули, сержант быстро подошел к своему земляку и торопливо шепнул ему:
— Сейчас темно, место глухое. Вон там налево — деревья. Беги!
— Но ведь мне вдогонку будут стрелять, — сказал пленный.
— Промахнутся!
— А если меня убьют?
— Это будет не хуже, чем то, что тебя ожидает.
Пленный все понял; он пожал сержанту руку и, пользуясь тем, что между конвоирами и взводом, замыкавшим колонну, был небольшой промежуток, — одним прыжком выскочил из рядов и исчез в темноте под деревьями.
— Один сбежал! — крикнул офицер, командовавший арьергардным взводом. — Стой! Огонь!
Колонна остановилась. Солдаты наудачу выстрелили в ту сторону, куда бросился пленный, и, как предвидел сержант, промахнулись. Через несколько минут беглец достиг улиц, прилегающих к государственной табачной фабрике, и углубился в их густую сеть. Его не стали преследовать. Нельзя было задерживаться. К тому же погоня за беглецом могла расстроить ряды конвоиров и пленных; пытаясь поймать одного, легко было упустить остальных триста тридцать шесть человек.
Колонна продолжала свой путь. Дойдя до Иенского моста, она повернула налево и вступила на Марсово Поле.
Там пленных расстреляли всех до одного.
Эти триста тридцать шесть трупов были в числе тех, которые отвезли на Монмартрское кладбище и похоронили там, не засыпав головы землей.
Таким образом, семьи погибших смогли их опознать. Только после расстрела палачи узнали, кого они убили.
Среди этих трехсот тридцати шести жертв было много защитников баррикад, сооруженных на улицах Пажвен и Рамбюто, на улице Нев-Сент-Эсташ и у Порт-Сен-Дени. Было также человек сто, которых арестовали без всякой причины, только потому, что они шли по этим улицам.
Скажем сейчас же: начиная с третьего числа, массовые расстрелы повторялись почти каждую ночь. Они производились то на Марсовом Поле, то в полицейской префектуре, а иногда в обоих этих местах одновременно.
Когда в тюрьмах не хватало места, Мопа говорил: «Расстреливайте!» Тех, кого приводили в префектуру, расстреливали либо на дворе, либо на Иерусалимской улице. Несчастных ставили к стене, на которой расклеивают театральные афиши. Это место выбрали потому, что оно рядом со сточной канавой. Кровь тотчас стекала туда, не оставляя сколько-нибудь заметных следов. В пятницу 5 декабря подле этой сточной канавы расстреляли сто пятьдесят человек.
Один свидетель[37] сказал мне: «На другое утро я проходил по Иерусалимской улице. Мне показали это место. Носком сапога я разворошил грязь между булыжниками мостовой. Под грязью была кровь».
В этих немногих словах заключена вся история переворота и будет заключена вся история Луи Бонапарта. Разворошите эту грязь, вы найдете под ней кровь.
Пусть история запомнит это.
Резня на бульваре имела омерзительное продолжение — тайные казни. После этих диких зверств переворот снова стал действовать под покровом мрака. От наглых убийств среди бела дня он перешел к ночным убийствам в маске.
Свидетельств более чем достаточно.
Эскирос, скрывавшийся в квартале Гро-Кайу, каждую ночь слышал ружейные залпы, доносившиеся с Марсова Поля.
