Ваш друг
Благодарю вас за то, что вы дали мне возможность прочесть ваши чудесные страницы, посвященные войне, и вашу патриотическую трогательную книгу. Дыхание прогресса оживотворяет ваш благородный ум. Хватающая за душу драма — только драма; если же она одухотворена высокими идеями гуманности и социального прогресса, это уже произведение.
Вы достойны бороться против реакции, к которой благоволила империя и которая возрождается теперь в литературе, как и в политике, под всякими псевдонимами, вроде «публичный порядок», «изысканный вкус» и т. п. — слова, в которых одна только ложь.
То, что я здесь подчеркнул, уже было недавно написано мною и заставило скрежетать от ярости все абсолютистские газеты — французские, бельгийские и английские. Это, бесспорно, успех, который придает мне бодрости и ободрит также и вас.
Продолжайте. Вы отважны духом, у вас обаятельный ум. Вы обладаете смелостью и талантом, то есть лестницей, чтобы пойти на штурм, и мечом, чтобы взять крепость.
Философ и в то же время чародей — вот кто вы такой. Ваша книга напоминает густой лес; я люблю такую тень и такой свет. Возвышенная мысль и подлинное мастерство прозаика — это я всегда очень ценю. У вас я нахожу и то и другое. Читаю и буду перечитывать ваши книги.
До скорой встречи. Зайду вас навестить.
Ваш друг
Дорогой Гарибальди!
Ваше письмо взволновало меня. Вы нашли горячий отклик в моем старом сердце, сердце брата. О да, расскажите сами о ваших замечательных подвигах, расскажите о них Италии, расскажите о них Франции, расскажите о них всему свету. Ваша Тысяча покрыла себя такой же славой, как десятитысячное войско Ксенофонта, с тем преимуществом, что Тысяча победила и что она знаменита не своим отступлением, а продвижением вперед. Подобно Ксенофонту, вы вписали страницу в историю и, вписав ее, оповестили об этом. Но вы превзошли Ксенофонта: в нем жила только душа Греции, в вас же живет душа народов.
Дорогой Гарибальди, обнимаю вас.
Милостивая государыня!
Прошло несколько лет с того дня, как ваш благородный супруг, посвятивший себя самому святому делу, отдал за него свою жизнь. Виселица, на которой он обрел смерть, исторгла крик всеобщего возмущения, ставший сигналом для окончательного освобождения угнетенной расы. Слава ему и его достойным сыновьям, примкнувшим к его делу! К хвале, которую наш век воздает их памяти, присоединятся благословения грядущих веков. Такие мысли, сударыня, должны принести вам большое облегчение в горе, но вы обратились к самому действенному утешению в своих страданиях — к высокой мысли о том, что над ничтожным людским правосудием парит правосудие высшее, которое ни одного хорошего поступка не оставляет без награды, ни одного преступления — без наказания. Мы надеемся, сударыня, что свидетельство сочувствия французских республиканцев доставит вам некоторое успокоение. Выражение наших чувств дошло бы до вас значительно раньше, если бы не долгие и жестокие испытания, через которые пришлось пройти нашей отчизне.
Примите, сударыня, уверения в нашем глубоком к вам уважении.
От имени своих коллег подписали члены комитета:
Бедные матери!
Да, я думаю о ваших детях. Я не забуду о них. Рассчитывайте на меня. У меня только одна совесть, у меня только один голос, но ничто не заставит меня пасть духом, ничто не заставит замолчать, когда я взываю к людям, столь мало уверенным в своей правоте, побуждая их обратиться к тому высшему правосудию, которое называется милосердием.
С чувством глубочайшего уважения
Два дня назад, сударыня, до меня дошла страшная весть. А я только что поднял свой голос за этих
