Одна лишь Англия вызывает опасения по тысяче причин.
Английское министерство ладит с нами, потому что мы внушили английскому народу восторг, с которым вынуждено считаться правительство. Однако Веллингтон знает наше слабое место; в подходящий момент он сможет нанести нам удар или со стороны Алжира, или со стороны Бельгии. Вот мы и должны были бы стараться все более и более близко сойтись с английским народом для того, чтобы сдерживать его правительство, а для этого надо было бы направить в Англию какого-нибудь популярного посла, Бенжамена Констана например, из коляски которого выпрягли бы лошадей и которого от Дувра до Лондона сопровождал бы кортеж из тысячи двухсот англичан. Таким образом, наш посол стал бы играть первую роль в Англии, и можно предвидеть, какое противодействие встретило бы в Лондоне, Манчестере, Бирмингаме объявление войны Франции! Пересадить французскую мысль на английскую почву было бы шагом величественным и предусмотрительным.
Союз Франции и Англии может дать громадные результаты для человечества в будущем. Франция и Англия — два столпа цивилизации.
Странно выглядят люди, которые ходят по улицам на следующий день после революции! Каждую минуту вы сталкиваетесь с человеком, являющимся воплощением порока и непопулярности и нацепившим трехцветную кокарду. Многие воображают, что кокарда прикрывает бесстыдство.
Мы являемся свидетелями того, как странно действует хлынувший в наши дни ливень должностей. Одних он омывает. Других покрывает грязью.
Поражают блестящие политические карьеры, возникшие буквально из ничего за одну ночь после революции. Политический деятель — словно гриб после дождя. Случай и интрига. Котерия и лотерея.
Карл X полагает, что революция, сбросившая его, — это заговор, взлелеянный, проведенный медленным подкопом, подогреваемый с давних пор. Ошибка! Это попросту взрыв народного возмущения.
Мои роялистско-католические убеждения 1820 года за десять лет постепенно, мало-помалу разрушились под влиянием возраста и опыта. Кое-что, правда, осталось, но это уже не более как поэтическая руина былых верований. Я оборачиваюсь и благоговейно смотрю на нее, но уже не подхожу к ней, чтобы молиться.
Порядок под властью тирании — это, говорит где-то Альфиери, жизнь без души.
Идея бога и идея короля — их две и должно быть две. Монархия типа Людовика XIV смешивает эти две идеи в ущерб порядку мирскому, во вред порядку духовному. Из такого монархизма получается некий политический мистицизм, роялистский фетишизм, какое-то обожествление королевской особы, для которой дворец служит храмом, чьи придворные — жрецы, а церемониал заменяет десять заповедей. Вот откуда проистекают все эти вымыслы, называемые божественным правом, наследственным правом, божией милостью и являющиеся извращением истинного божественного права — правосудия, истинного права на власть — просвещенности, подлинной милости божьей, которая есть разум. Эта религия льстецов- царедворцев приводит лишь к тому, что простая человеческая рубаха превращается в хоругвь.
Мы переживаем сейчас время панических страхов. Клуб, например, пугает, и это совершенно понятно; это слово, которое масса понимает как цифру 93. А для низших классов 93 — это голод, для средних классов — это максимум, для высших классов — это гильотина.
Но мы живем в 1830 году.
Республика, как ее понимают некоторые, есть война тех, у кого нет ни одного су, ни одной идеи, ни одной добродетели против любого, кто является обладателем хотя бы чего-либо из названного.
Республика, как понимаю ее я, та республика, которая еще не созрела, но которая через столетие завоюет Европу, есть общество, управляющее обществом; в защите оно — национальная гвардия; как суд — суд присяжных; как орган местной власти — это коммуна; как правительственный орган — коллегия избирателей. Четыре основы монархии — армия, магистратура, администрация, пэрство — для этой республики лишь четыре стесняющие ее нароста, которые атрофируются и скоро отомрут.
— Моя жизнь была полна шипов.
— Не поэтому ли вас так терзает совесть?
В хартии всегда есть две стороны: это решение народа и века, и это — листок бумаги. Весь секрет хорошего руководства прогрессивным развитием нации состоит в умении отличать решение общества от того, что просто является листком бумаги. Все принципы, освобожденные предшествовавшими революциями, образуют основу, самую сущность хартии; уважайте их. Таковы свобода вероисповеданий, свобода мысли, свобода печати, свобода собраний, свобода торговли, неприкосновенность личности, свобода пропаганды, театра, подмостков, равенство перед законом, возможность применения всех способностей на всех должностях — все эти священные принципы, которые, подобно электрическому скату, поражают королей, осмеливающихся дотронуться до них. Но о листке бумаги, о форме, редакции, букве закона, вопросах возраста, ценза, избирательного права, правах наследования, несменяемости, карательной системе — об этом беспокойтесь меньше всего и производите реформы по мере того, как время и общество движутся вперед. Буква закона не должна окаменевать, если дела прогрессивны. Если эта буква сопротивляется, ее надо сломать.
Порой хартию надо насиловать, тогда у нее будет потомство.
В делах, касающихся государственной власти: всякий раз, как что-либо возникает, не навязываясь насильно, оно существует по праву.
Когда-нибудь в Европе разразится всеобщая война, война царств против отечеств.
Г-н де Талейран сказал с изящной улыбкой Луи-Филиппу, присягая ему: «Гм! Государь, — это в тринадцатый раз».
Г-н де Талейран сказал год тому назад, в то время, когда много говорили о трилогиях в литературе: «Я тоже хочу создать свою трилогию: я создал Наполеона, я создал дом Бурбонов, я закончу домом Орлеанов».
Только бы пьеса, которую нам играет г-н Талейран, в самом деле ограничилась тремя актами!
Революции — великолепные импровизаторши. Иногда только несколько растрепанные.
Ужасен этот плуг революций! Головы катятся по обеим сторонам лемеха, вспахивающего борозду.
Не разрушайте нашу готическую архитектуру. Пощадите церковные витражи — они трехцветные.
Наполеон говорил: «Я не хочу петуха, его съест лисица». И он выбрал орла. Франция вернула петуха.
