крепкий, выдающийся вперед подбородок. Верхнюю губу покрывают черные усики, нижняя губа немного выпячена. Большие серые сверлящие глаза глубоко посажены в глазницах, тяжелый, неподвижный взгляд говорит о непоколебимой силе, спокойствии, надежности.
– Господа, – говорит он после короткого приветствия громовым голосом, – мне важно довести до вашего сведения, что этот лагерь с моим вступлением снова попадает в подчинение прежнего русского правительства. Послабления, которые были допущены красными узурпаторами, отменяются. Возвращаются те положения, которые действовали для вас до революции. Поскольку я не признаю мирные переговоры в Брест-Литовске, для меня по этой причине мы все еще находимся в состоянии войны, и вы снова становитесь моими военнопленными. В ваших же интересах я советую вам строжайше придерживаться этих положений.
– Смирно! – орет Вереникин.
Семенов снова вскидывает широкую ладонь. И уходит.
Теперь мы живем при белой власти. От царской она ничем не отличается. Только теперь нам уже нечего есть, вот и все отличия. В результате боев и разрушений в отдельных областях даже разразился голод. На ком экономят в первую очередь? На военнопленных… Животное – ценно, животное может работать, в случае необходимости его можно забить, животное, если все хорошо, нужно кормить. Военнопленный – менее ценен, нежели скот…
Керенки каждый день падают в цене. Мы еще можем покупать гречку, получаем ее без масла, мяса, сваренную лишь на воде. Перед деревней снова выставлена охрана. В степи тоже снова охрана. Вернулась прежняя жизнь. Холм родины опять вступил в свои права.
Да, уже весна. И вчера пришла весть, будто Брест-Литовский мир заключен. А мы? Разве годами не представляли себе этот день? И украшали, и рисовали в воображении? Теперь мы едва отваживаемся говорить, что наступил мир… О, как все изменилось! Наша депрессия ужасна. Боже мой! Что нам делать? Все, кто сидит в Европейской России, поедут домой. А вот мы, сибиряки…
– Мы должны оставаться дольше, потому что у нас тут было гораздо замечательнее! – насмешливо говорит Виндт.
Зейдлиц попросил меня учить его русскому языку.
– Эта контрреволюция может длиться годами! – деловито сказал он.
Нет! Нет! Как нам это выдержать? А что будет с нижними чинами? С Подом?.. Мы живем с настроением, которое уже не опишешь. Разве люди переносили что-либо подобное? Наступил мир… мир… Но мир не для нас?..
С начала погребений мы сопровождаем почти каждую процессию на кладбище. Мы больше не можем выходить за колючую проволоку. Но сопровождать усопших разрешается. Конечно, в этом мало радости, однако при этом под своими ногами снова ощущаешь немного свободной степи и вдыхаешь свежий ветер.
В эти весенние дни 1918 года похоронные процессии – следствие все большего числа умирающих, заболевших зимой туберкулезом, – поднимаются наверх с раннего утра до ночи. Если хочешь пойти, нужно просто подойти к покойницкой и подождать, пока соберется новая процессия. Сегодня я сопровождал доктора Бергера. Перед бараком стоит 50–60 деревянных ящиков, и усталые, стоические солдаты одного за другим вынимают покойников из высоких зимних штабелей, состоящих из двух-трех тысяч голых трупов, рядами сложенных друг на друга, и равнодушно укладывают в грубые ящики.
На рысях подходят 20 казаков. Гробы поднимают на плечи по четыре человека каждый. За процессией из 50 гробов выстраиваются офицеры, которые хотят сопровождать их. Путь идет по узкой протоптанной тропинке через седловину гор. Он круглый год отмечен стружками и опилками, которые беспрестанно высыпаются сквозь щели в гробах. В ясные дни он светится желтым и тянется до Холма родины.
Сначала появляется маленькое русское кладбище с покосившимися двойными крестами и железной оградой для защиты от волков. К нему примыкает китайское кладбище – маленькие холмики, в которые были воткнуты тонкие шесты с трепещущими на них узкими листками бумаги, покрытыми маленькими знаками-завитушками. По бокам этих могил стоят маленькие мисочки с рисом и водой – еда для усопших.
Постепенно перед нами вырастает каменная глыба. Монумент, воздвигнутый военнопленными. На вершине пара памятных слов, на западной стороне – летящий орел, высеченные глаза которого смотрят в сторону Европы. Вокруг него расстилается степь, похожая на высохший лес. Ряд за рядом тянется через седловину – тихо, бесконечно, жутко. Большинство крестов из бруса, часто без имен. Местами торчит камень, угловатая глыба, грубо обработанная и гравированная офицерами. С восточной стороны сотня человек ковыряет едва оттаявшую землю. Копают с трудом и второпях делают такие неглубокие ямы, что гроб едва ли на ладонь покрывает земля. Мы идем по рядам. Один старый капитан, присоединившийся к нам, показывает кресты знакомых.
– Вон лежит Баранни, – говорит он. – Я жил вместе с ним. Его за попытку побега отправили на каторгу. Когда снова отпустили, он угас. Там лежит Ностиц, он повесился, потому что его за некорректное отдание чести высекли при всем народе. Вот Бергнер, который умер от голода в карцере…
Мы садимся на гладкий валун. Небо чисто-голубое, горизонт сливается с землей. Степь, словно блекло- зеленое застывшее море тянется в бесконечность. Вдали бежит состав – в клубах белого дыма катит в сторону Европы.
– И каждого на родине ждет мать… – говорит доктор Бергер, оглядывая кресты, словно желая их сосчитать.
Недавно меня снова пригласил наш дорогой Зальтин. В его комнате собралась целая толпа молодых офицеров.
– Капитан Шанк в ужасе бежал, – смеясь, сказал он.
Лейтенант Телеки, полнокровный венгр, как раз рассказывал о своей первой попытке побега.
– Я месяцами собирал навоз лошади коменданта, – говорил он. – Часами ждал русского, проезжающего верхом, и, увидев, уже больше не выпускал его из виду, шел по следу. Товарищи обратили внимание, что я все время кручусь около русских, и я не ожидал ничего другого, кроме как потерять какое-либо их уважение. Дело в том, что у забора я разбил небольшой огородик и на его краю посадил картофель, – это они высоко ценили, от урожая все зависели. Итак, благодаря навозу он прекрасно рос, и вскоре ботва стала такой густой и высокой, что я, лежа среди нее на животе, смог вырыть подкоп. Для работы я использовал лишь ложку, и мне потребовалось копать много ночей, все время под носом у охраны…
В полночь пришел Розелли, черноволосый артист. Все молчали, пока он пел:
Когда он закончил, лейтенант рядом со мной, тихий блондин, вынул фотографию и протянул мне.
– Ваша жена? – спросил я.
– Нет, – задумчиво ответил он. – Я ее совсем не знаю. Это невеста моего товарища, умершего от тифа. Но когда вернусь домой, обязательно женюсь на ней. Я два года о ней мечтаю…
Я отправился к Поду. По пути в верхний лагерь я должен был пройти мимо барака столяров. Гробов стало гораздо меньше. Уже принялись за новый штабель досок.
– Послушайте, – обратился я к саперу, который делал мне столик, – можете сделать еще один? Только он должен быть очень маленьким…
Он почесал затылок:
– Это не просто. Мы снова получили заказ на 3 тысячи гробов. Все наши запасы кончились, а комендатура считает, что следующей весной их потребуется еще больше, чем в этом году! Мне придется делать его после работы…
– Попытайтесь. Это для товарища из верхнего лагеря. Его зовут Подбельски, он драгун. Когда он сможет забрать его?
– Ну, дней через восемь…
Когда я вхожу в свой бывший барак, Под как раз на вахте. Жучка радостно прыгает мне навстречу, он расстилает рядом с собой китайское пальто, предлагает мне сесть на него. Все это без единого слова.
– Что там с возвращением на родину, парень? – наконец спрашивает он.
У меня перехватывает горло.
