– Ничего не знаю, – хрипло говорю я.
Он откашливается.
– Да, но… – выдавливает он.
Я оборачиваюсь и смотрю ему прямо в лицо. Его глаза сенбернара мрачны и не блестят. Борода вокруг рта поредела и спуталась.
– Под… – говорю я утешительно. – Только не расслабляться…
Он качает головой:
– Нет, так дальше нельзя… Все эти перипетии, то «да», то «нет»… Я так и думал, все так и думали… Нет, – вырывается у него, – так дальше нельзя, бога ради! Холодно-горячо, холодно-горячо, возвращаемся- остаемся, война-мир, война-мир! Черт побери… Теперь у нас есть одежда и сапоги, но нечего жрать! Одного за другим прибирает чахотка. Вчера один сошел с ума. «Кастрируйте меня!» – кричал он. Каждую неделю кто-нибудь добавляется. Слишком все обрадовались, все уже видели себя дома, понимаешь?.. Да, это так…
– Не думаю, что Семенов долго продержится! – говорю я неуверенно.
Под все чувствует.
– Ты говоришь это, чтобы меня утешить. В действительности же… Это может длиться годами…
– Как остальные? – наконец спрашиваю я.
– Брюнн после переворота конченый человек. От онанизма он медленно катится к смерти. Как павиан… Когда он недавно занялся этим в моем присутствии, я бил его, пока он не свалился.
– Ты не должен этого делать, Под!
– Не должен? Он тут всех заразил! Или мы в обезьяннике?
– А Бланк? – торопливо спрашиваю я.
– Этот тоже готов. За полрубля готов сделать все, что захочешь…
Я опускаю голову и глажу Жучку. Не переставая.
– Вчера я одного отмутузпл, когда он Жучку… – продолжает Под. – Брюнета-электрика. Если бы животное так не кричало… Я его так отделал, что ему пришлось отправиться в лазарет, свинье такой… – Он горько молчит. – Этого я тоже не должен был делать, да?! – затем восклицает он. – Пусть все идет, как идет, да? Этот дерьмовый сумасшедший дом пусть идет, куда идет? Хорошо тебе говорить! В твоей комнате такого не творится…
– О, – тихо говорю я, – не думай, то же самое. Делают скрытно, не так заметно… но в принципе то же самое…
– Да, все мы люди… – бормочет Под. И добавляет: – Шнарренберг совсем присмирел…
Некоторое время спустя на смену приходит малыш Бланк. На щеках у него горят пунцовые пятна, впала грудь, под глазами ужасные круги.
– Как-то видел тебя перед кантиной. Ты хотел что-нибудь купить? – спрашиваю я.
– Нет, – отвечает он устало. – Я просто там стоял. Просто так…
С Подом я иду к другим. В полудреме они лежат кругом, парочка играет в карты. Брюнн с полузакрытыми глазами сидит у стены. Когда я подсаживаюсь к нему, он сразу говорит:
– Моя жена родила ребенка, юнкер.
– Он получил письмо от жены, там это и написано, – объясняет Артист.
Головастик смеется:
– Это не так уж и плохо! С одной женщиной в нашей деревне приключилось то же самое. Через два года после смерти мужа она родила ребенка, но спокойно объясняла: «Он от моего мужа».
– Ну и?.. – спрашивает Артист.
– Что «и»? Когда ей возражали, что ее муж уже два года как умер, она отвечала: «Какое мне дело? Ребенок от него, и все тут. Я могу хранить ребенка в себе столько, сколько хочу…»
Несколько человек засмеялись. Но смех уже не был звонким. Он был таким опустошенным, безрадостным.
– Все не так плохо, Брюнн! – утешающе говорю я.
– Я убью ее, когда вернусь! – скрежещет он.
– Тогда сначала прикончи себя! – зло восклицает Под.
– Что тебе нужно? – взвивается Брюнн. В уме ли он? – Ты, грязный свинопас! Отощавший обжора! Жадный навозный жук!
– Тебе еще двинуть? – орет Под в ответ. – Скотина, жеребец, козел вонючий!
Я вскакиваю:
– Тихо, Под! Боже мой, что это за новости? Постыдитесь! Разве вы не были лучшими друзьями? И разве недостаточно того, что русские замучили нас до смерти? Так еще вы сами станете мордовать друг друга? Будьте разумными, черт возьми…
Под встает и уходит.
– Впрочем, Под прав, Брюнн, – спокойно говорю я. – Не стоит швыряться камнями, если сидишь в хрустальном замке. И что одному хорошо, другому – смерть. Твоя жена сделала то, что ты проделывал сотни раз, и на деле, и в мыслях…
– Но я мужчина! – хнычет он. – Мужчина, мужчина…
– Затихни, плакса! – ворчит Головастик.
Я встаю. Что я могу сделать? Бороться с такими взглядами? Это бесперспективно. И наставлять его тоном пастора, что ему всего лишь воздалось по заслугам, что именно он… Нет, мне просто противно.
– До свидания, товарищи! – говорю я подавленно и ухожу.
Вот так: лучшие друзья ненавидят друг друга…
– После полудня здесь был один австриец, – сказал Ольферт, когда я вернулся. – До пяти можете сходить к нему. Бергман, казарма IV, второй этаж.
Я иду. Что ему нужно? – думаю я. В казарме IV мне указывают на тучного кавалериста.
– Послушайте, фенрих, – начинает он, – наш переводчик все еще болен, поэтому мы хотели бы вас попросить… Один часовой привел нам двух девушек, молодые, стоящие штучки, из офицерского борделя в Чите. Мы не можем как следует объясниться, потому я сказал, чтобы он еще раз пришел к пяти…
Я закусываю губу. Должен ли я? Я обязан. Моя жизнь превратится в ад, если я откажусь…
Он все мне объясняет. Цена, число клиентов, срок пребывания девиц. О, он не из застенчивых, ему не нужны румяна!
– За это я поставил вас в список вторым, – говорит он в заключение.
– Спасибо, господин ротмистр, не нужно.
– Почему? Ну, знаете ли, первым я пропустить вас не могу, основную часть работы мы проделали сами…
– Я вообще не хочу, господин ротмистр! – перебиваю я его.
– Вообще? Вторым, подумайте об этом!
Мне стоило труда убедить его, что у меня другие причины. К счастью, часовые явились вовремя.
Я получил первую посылку! Там все, что я просил, хотя она оказалась ополовиненной – должно быть, украли. Отец пишет, что это уже третья посылка, которую он отправляет с одним и тем же содержимым. А я получил одну, и ту ополовиненной! На крышке его рукой написано: «Мы желаем создать идеальное отечество и жизнь свою ценить меньше, нежели наши идеи!»
Почти одновременно мне приходит первый перевод: 500 рублей. Благодаря посредничеству Вереникина я получаю полностью всю сумму, обычно крупные суммы выдаются месячными взносами по 50 рублей. Наконец-то я снова смогу покупать сигареты! Хотя здесь только английские, китайского производства: «Ласточка», «Пчелка», «Золотой шлем» – самое главное, что они есть.
50 рублей я дал Шнарренбергу, чтобы он раздал нашему «разъезду».
Сегодня часовой должен привести женщин. После ужина пара человек исчезает из нашей комнаты – тихо, крадучись. Меркель первым, Виндт вторым, кандидат в офицеры – последним. А где же Ольферт? – вдруг подумал я. Меня охватывает беспокойство. Неужели и он?.. А если он погубит свое здоровье на всю жизнь? Хороший, честный, здоровый человек…
Я встаю.
– Вы куда, фенрих? – спрашивает доктор Бергер и кладет руку мне на плечо.
