Тревога. Без лица, без тела. Без названия. Холодная и колючая.
Она жила не в голове, не в сознании. Прямо в сердце. Оно перестало стучать. Оно трепетало.
Его надо было достать, чтобы избавиться от тревоги. И выкинуть. Подальше.
Казалось, что другого способа нет.
Я попыталась рассуждать.
Чего я боюсь? Что может случиться?
Мозг послушно предложил вариант ответа: Артем. Вдруг с ним что-то случится?
От ужаса у меня отнялись кончики пальцев.
Телефонный разговор с сыном принес успокоение только на то время, что я слышала его голос.
Я взывала к своему разуму. Я пыталась объяснить себе, что это просто депрессия. Вызванная, в первую очередь, отказом от кокса. Волевым решением я перестала нюхать. Депрессия в таких случаях неизбежна.
Ничего не помогало. Страх за Артема был как наводнение. Он уничтожал все беспощадно, и с ним невозможно было бороться. Он не кончался. Мерзкий, липкий, холодный страх. Я чувствовала его запах. От него тошнило.
Мои мысли были как судороги: они приходили внезапно, скручивали мои мозги, причиняя почти физическую боль, и так же внезапно отступали. Чтобы через какое-то время вернуться вновь очередным приступом. Более сильным.
Анжела объяснила мое состояние ревностью.
Потому что она встретила Рому в ресторане с девушкой. Молоденькой, не особо симпатичной, но с отличной фигурой. Но ведь лицо в штаны не спрячешь!
Анжела сказала, что в моей жизни просто наступил переломный момент. Может быть, я взрослею таким образом. Или старею. Или замуж хочу. Или кокса. Это пройдет. Посоветовала мне сходить в церковь.
— Я ходила, — сказала я.
— Я где-то слышала, что надо объехать одиннадцать церквей и везде собирать святую воду. И везде ставить свечи.
— Да?
— А потом этой водой умываться и квартиру окропить, и вообще…
«И Артема», — подумала.
Я поехала на Рублево-Успенское. Там в каждой деревне по храму. Но оказалось, что они работают по расписанию. Как электрички. Я почти везде оказывалась перед закрытыми воротами.
Массивными, с завитками. Очень красивыми.
Вернулась в Москву. Елоховская, Ваганьковская, на Крылатских холмах, на Станкевича.
Все открыты. Любой может зайти в любое время.
День накрыла темнота, как платок клетку с птицей.
В десятой церкви я разговорилась с батюшкой. У него были роскошные каштановые кудри. И очень живые глаза. Они смотрели не в себя, а вокруг. И видели только хорошее. Хотелось смотреть на мир его глазами.
Я рассказала про свой марафон по церквям.
Он удивился. И, не стесняясь, заявил мне, что эта идея — полный бред.
— А что же мне делать? — расстроилась я.
— Сегодня?
Мне показалось, что он смеется надо мной, но я совершенно не обиделась.
— Вообще… — проговорила я.
— Жить без греха, любить Бога. Не за что-то, а просто так. И не только в храме, а в сердце своем.
Я кивнула.
Приехала домой и сняла с полки детскую Библию. До самого сна читала библейские притчи.
Про Ноя, про Каина.
Про Рому я думала без боли, со спокойной бархатной грустью.
Телефон Пузика был записан на салфетке с логотипом «Паризьена». Я долго держала ее в руках. Белизна паризьеновской салфетки казалась неестественной.
Трубку взяли после второго гудка. Мне не пришлось долго объяснять, кто я такая. Он как будто даже обрадовался. Был мил. Сказал, что я хорошо танцую — у меня отличная пластика. Я тоже сыпала комплиментами. И кокетничала.
В какой-то момент он замолчал. Видимо, решил, то настало время узнать причину моего звонка.
— Понимаешь, — начала я, — у меня очень серьезная проблема…
Он молчал, не проявляя любопытства.
