ей сейчас неуютно и тяжело? Надо разговорить его, решила Падмири и попыталась зайти с другого конца:
— Вы провели в моем доме уже более месяца, и, возможно, условия, в каких вам приходится жить, не очень-то хороши. Мы могли бы это сейчас обсудить. Хозяйка я нерадивая, но готова как-то поправить то, что вызывает в вас недовольство.
Он молчал. У нее вдруг возникло огромнейшее желание отослать его прочь, чтобы разом и навсегда покончить со всем этим мучением.
— Этот дом не дворец, — раздраженно произнесла она. — Бывает, не все в нем идет гладко. Но я не хочу, да и не обязана тут что-то менять.
— Менять ничего и не надо. Я всем доволен, Падмири. — Теплота, с какой это было сказано, поразила ее. — Я обрел тут не только надежный приют, но и нечто неизмеримо большее. Благодарю.
Вконец растерявшись, Падмири не могла придумать, что на это сказать. Ее тонкие пальцы непроизвольно комкали шелк одеяния.
— Я весьма этому рада, — выдавила наконец она из себя, вовсе не ощущая в душе никакого подъема.
— А я рад тому, что вы это сказали. Иначе мне бы пришлось покинуть ваш дом, — сказал чужеземец, и в его голосе прозвучала такая печаль, что у нее перехватило дыхание.
— О чем вы?
Желание прогнать его от себя улетучилось, но неловкость не проходила. Может быть, ее порождало странное поведение чужака. Он держался с ней просто, как с давней знакомой, без искательности и фатовства. И все же во всем его облике таилась загадка.
— Я и сам не пойму, — усмехнувшись, сказал Сен-Жермен, хотя ответ был пугающе прост: его тянуло к Падмири. Тянуло с момента их первой встречи, но он хитрил сам с собой и, признаться, довольно успешно. Помогали работа и неизбывная боль, ибо чувство к Чи-Ю в нем еще не остыло.
— Что ж, подождем, когда вам все станет ясно, — подстраиваясь под его тон, ответила индианка, разглаживая морщинки на юбке. — А пока ответьте мне: кто вы?
— Что вы имеете в виду? — осторожно спросил Сен-Жермен.
— Именно то, о чем спрашиваю, — сказала Падмири. — Вы родом с Запада, вы алхимик — видимо, очень искусный, — вы широко и разносторонне образованный человек, но почему-то находитесь не на родине, а у нас. Беды пока что минуют Натха Сурьяратас, однако в мире сейчас очень тревожно. Империи рушатся, властителей убивают, государства непрочны, границы подвижны. Это творится всюду. Вашу страну что же — наводнили враги? Или, быть может, друзья, сделавшиеся врагами? — Она припомнила бунт, уничтоживший все их семейство.
— Моей страны больше нет, — подтвердил вполне искренне он. — Но странствую я не по этой причине. — Можно было бы сочинить ей в утеху что-либо мало-мальски правдоподобное, но ему не хотелось лгать.
— Ладно, Сен-Жермен, я сдаюсь, — сказала Падмири, — и не стану более вам докучать. — Беспокойство, ее угнетавшее, стихло, но вместе с ним пропало и всяческое желание доводить эту беседу до какого-либо конца.
— Знаете ли, Падмири, — произнес он, улыбнувшись, — боюсь, что в сложившейся ситуации докучливым выгляжу я. Говоря по правде, когда ваш брат предложил мне здесь поселиться, я был не очень доволен, но подчинился приказу. Однако то, что я здесь нашел, наполнило мое сердце чувством самой искренней благодарности. И все-таки привело меня к вам совсем не оно.
Падмири давно уже выучилась не слишком-то доверять вежливым словесам, а потому, усмехнувшись, спросила:
— Что же тогда? Любопытство? Желание поразвлечься?
— Последнее ближе к истине, но не вполне отражает ее.
Смуглое лицо индианки порозовело от удовольствия. Не все, нет, не все потеряно в жизни женщины, если даже намек на некоторую фривольность способен так ее взволновать.
— Тогда в чем же дело?
— В вас. — Глаза ее дрогнули и расширились. Он видел это, но, собравшись с духом, продолжил: — В знак благодарности я мог бы послать вам алмаз или редкую книгу — на том все бы и кончилось. Но мне нужны вы. — Достоинство, с каким было принято это признание, поразило его.
— За всю мою жизнь у меня было четыре любовника, — спокойно сказала Падмири, словно они обсуждали достоинства некоего литературного стиля или поэтических строф. — Такие вольности дозволяются одиноким женщинам моего ранга. Один музыкант и двое поэтов были людьми вполне безобидными, и брат их… так скажем, терпел. Но он с большим подозрением отнесся к блестящему офицеру, быстро набиравшему политический вес. Тот вскоре пропал. Поговаривали, что его обезглавили загги, но так это или нет — проверить нельзя.
— Я не поэт, но знаю толк в музыке, — сказал Сен-Жермен, — и даю слово, что даже не помышляю о политической или военной карьере. — В прошлом он с равным успехом испробовал и то и другое, его и впрямь уже не влек к себе мир довольно призрачных преимуществ и более чем реальных утрат.
Падмири рассеянно пожала плечами, ибо с этим все, в общем-то, было ясно и так, а ее тревожило нечто другое.
— Я ведь уже не слишком-то молода, — пробормотала она.
— Я тоже не молод, — спокойно откликнулся Сен-Жермен. Понятия «старость» и «молодость» для него давно превратились в бессмыслицу. С тридцатью столетиями за плечами дополнительные лет двадцать, или там пятьдесят, уже не делали особой погоды.
— Нет, но, мне кажется, вы моложе меня.
«Это ужасно, — сказала она себе. — Продолжай в том же духе, и ты окончательно все разрушишь».
Странная тень, промелькнувшая в его темных глазах, внезапно ее напугала.
— Я… я несколько старше, чем это кажется. — Он сделал движение к ней. — Вас смущает мой возраст, Падмири? Или нечто иное?
Ей вдруг, как девчонке, захотелось вскочить на ноги и убежать. Все шло замечательно, чего же она так боится?
— Эти лампы и благовония… они ведь указывают, что вас ко мне тоже влечет. — Быстрым движением он поднялся на ноги и пошел через комнату к ней. — Позвольте, я сяду рядом.
Падмири в ужасе вжалась в подушки. Умом она понимала, что никакой опасности нет. Стоит ей крикнуть, и Бхатин придет на помощь.
— Вы, — выдохнула она, — вы забываетесь. — Голос ее прервался.
— Одно ваше слово, и меня здесь не будет. — Инородец остановился. Он был уже рядом, но лампы висели низко, она не видела его глаз.
Молчание затягивалось. Он отступил на шаг.
— Итак, что вы решили?
— Не знаю, — прошептала она.
— Боюсь, я чего-то не понимаю. — Учтивый тон его лишь подчеркивал провальность всей ситуации. — Скажите мне прямо: я вам неприятен?
— Нет, — произнесла она чуть громче, чем прежде. — Вы… вы нравитесь мне.
Сен-Жермен постоял в раздумье.
— Что с вами творится, Падмири?
Она не ответила. Он сел на ковер.
— Давайте попробуем вместе во всем разобраться.
Она подняла к нему измученное сомнениями лицо.
— Я порой и сама пытаюсь понять, что со мной, но… безуспешно. Все началось после смерти отца. Мою мать вместе с другими его женами возвели на погребальный костер и сожгли. Это было жутко, бессмысленно и нелепо. Умная, широко образованная, красивая женщина, изучавшая Веды и владевшая многими языками, весь свой короткий век жила в чьей-то воле и, подчиняясь обычаям, умерла. Я поклялась, что со мной такого не будет, и связала себя обетом безбрачия. Дядья мои пришли в ужас, но брат, как ни
