Но некому крикнуть. Бошка оградил его от партии, от народа глухими крепостными стенами. Да, это Бошка, он все извратил, все испохабил. Зачем мне теперь это бессмертие, зачем? Имярек кричит в окно, но нет никого вокруг, только одна яркая точка над колючим лесом — альфа Волопаса.
20
Перед возвращением в палату Варфоломеев обследовал коридор. Здесь все было как в обычной гостинице высокого класса, за исключением одного. Выхода с этажа не было. Из лифтовой шахты поступало определенное механическое движение. Когда вопреки вызову кабина проехала мимо розового этажа, до Варфоломеева донеслось:
— …Синекуру опять застукали в голубом, — говорил бас.
— Бабник, — прокомментировал женский голос.
Вот и вся информация. Пожарный выход, горящий красной лампой, был намертво забетонирован. Растение оказалось не фикусом, а обычной яблоней. Белый налив рос из деревянной кадушки, доверху наполненной черноземом, обильно сдобренным сигаретными окурками. За стеклянной стеной нависло чуждое небо, слегка посеребренное лунным светом. Внизу воздушные массы играли огоньками уличных фонарей и реклам. Захотелось курить.
— Кто здесь? — услышал свой голос Варфоломеев, проникнув в темное пространство палаты номер пять.
— Это я, — услыхал он голос Урсы. — Я пришла убрать цветы.
Постепенно из темноты проступили контуры сестры милосердия. Она стояла у окна, непонятно, лицом или спиной к нему.
— Вам не понравились мои цветы?
— Понравились, — успокоил Варфоломеев девушку.
— Правда? — голос ее дрогнул. — Синекура сказал, что до тех пор, пока я бессмертна, я не могу понимать красоты.
— Значит, и я бессмертен.
— Нет, — твердо сказала Урса. — Вы смертны, вы умирали, и я это видела. У меня специальное образование, меня не проведешь. Я потому вас и спрашиваю про цветы. — И тут же скороговоркой попросила: — Петрович, я побуду здесь, с вами? Мне неспокойно на душе. Приехала домой, и так мне плохо стало в моей комфортабельной келье, телевизор — не интересно, музыка — не доходит. Ведь музыка — это красиво, значит, не для меня.
— Вы что, только что из города?
— Да.
Ничего себе, подумал Варфоломеев.
— Я закурю?
— Конечно — никотин вреден вашему здоровью. — Она протянула ему сигареты. Потом сама взяла спички и попыталась зажечь одну. — Ой!
Вспыхнуло и погасло серное пламя.
— Больно? — посочувствовал Варфоломеев, вынимая из иноземных рук коробок.
— Ни капли. — Урса глубоко вздохнула.
— Ну, а сейчас вы, если захотите, можете вернуться обратно домой.
— Конечно, только мне не хочется. Я присяду? — Урса, не дожидаясь разрешения, села на постель. — Я читала в одной книге, что когда женщина садится на постель к мужчине, у нее начинает чаще биться сердце, и у него тоже. Это правда?
— Не обязательно, — равнодушно ответил Варфоломеев.
— Дайте руку, — она взяла его руку. — Видите, как будто его нет вообще. А у вас? — Она положила руку ему на грудь и сказала: — Вот это да!
Варфоломеев отошел сбросить пепел. Урса тем временем взяла с подноса яблоко. Варфоломеев сел на стул.
— Я не способна полюбить, это так гадко. Живешь, как будто наказание отбываешь. — Урса на мгновение умолкла. — Думаешь: вот работа, вот счастье, улыбаешься всем — привет, привет. Кажется, сейчас и забудешься, но нет, ничуть, внутри пустота, такая прожорливая хищница, ее ничем не накормишь, все равно ночью выползет, усядется на груди, лапы облизывает и опять просит поесть. Но что ей дать, Петрович? Дружить не с кем. Мужчины? Не знаю, другие как-то смогли привыкнуть, я не могу. Попробовала несколько раз, но ничего не выходит, не стучит сердце. Да и они больше притворяются, будто им хорошо, лежат потом с постными лицами, в потолок дымят. И мне скучно, боже, боже, как скучно! Но я знаю, что так не должно быть, нужен обязательно такой человечек, чтобы каждый день о нем вспоминать, думать, чтобы он как бы внутри тебя жил, разговаривал, спорил, да, черт возьми, спорил, а не улыбался — хеллоу, хеллоу… Петрович?
— Да, — откликнулся из темноты Варфоломеев.
— Вы понимаете меня?
— Да, — признался Варфоломеев.
— Ложитесь, вы еще пока больной. — Урса усмехнулась. — Идите, не бойтесь.
Варфоломеев затушил сигарету и лег на расстоянии от иноземного существа.
— Нате, — она протянула яблоко. — Меня теперь Синекура обхаживает. Синекура хитрый, он не лезет ко мне лапаться, как другие, он медленно приступает, исподволь. А я ему подыгрываю, Петрович, и знаете, почему?
— Почему? — слегка поперхнувшись, отозвался Варфоломеев.
— Он обещал меня в очереди подвинуть.
— В какой очереди?
— На гильотину.
Пора было кончать с логическим безумством, и землянин решил прояснить бестолковую мечту инопланетянки.
— Урса, гильотина — это мерзость, понимаешь, смерть, ничто, пустота, беспросветное отсутствие желаний…
— Смерть, конечно, дрянное состояние, — со знанием дела согласилась Урса. — Но Синекура говорит, что за минуту до смерти наступает настоящее, естественное — понимаете — безо всяких ухищрений счастье. А знаете, что такое счастье? — Варфоломеев затаился, ожидая вскрытия вечного вопроса. Счастье — это когда хочется жить.
Круг замкнулся, но Варфоломеев еще сопротивлялся:
— Но зачем тебе Синекура? Неужто ты в той прежней жизни, когда умирала, не убедилась, что это блеф? Ведь ты уже умирала? — Он непроизвольно перешел на «ты».
— Я — умирала, — будто вспоминая, пропела Урса. Но я не знала, что я обязательно умру, оттого и не было той драгоценной минуты.
— Ну так спроси у самоубийц.
— Спрашиваю, — тут же отреагировала Урса.
— Тут, в эксгуматоре, все самоубийцы? — соображая на ходу, спросил землянин.
Урса покачала головой, мол, чего разыгрываешь простачка.
— Чепуха!
— Смешной, — почти ласково сказала Урса. — Разве может быть правительственная политика чепухой? У нас демократическое общество, наша политика не нуждается в защите — ее выбрал народ. — Урса примостилась рядышком. — Вот я прилягу немножко, а потом пойду. Правда, куда я пойду? В ординаторскую? Там скучно, опять же, кто-нибудь придет, приставать начнет. Ой, пожалуй, нужно раздеться, как же я завтра вся мятая буду?
Урса встала и зашелестела белыми одеждами. Даже в лунном свете трудно было не видеть, как хорошо она устроена.
