— Хм, — Синекура будто бы расстроился. — У нас тоже раньше летали в космос, а потом надоело, знаете ли. Начали человека улучшать. Улучшали, улучшали, пока один идиот не придумал эксгумацию. Это ж надо было такое выдумать — миллион лет счастья, а? Бред, — с тоской сказал центраец. — Но всем понравилось: бесконечная работа, бесконечное безделье…
— А кто такие делегенты и резерванты?
— Кто поближе к началу очереди на гильотину — делегенты, кто в конце — резерванты.
— Послушайте, господин Синекура, но ведь гильотина — это какой-то выверт.
— Конечно, выверт, — неожиданно быстро согласился ученый медик.
— Ну?
— Что «ну», они же сами выбрали гильотину.
— Но почему гильотина? — не унимался товарищ Петрович. — Неужели нет более простого способа? В конце концов, та же веревка, или цианистый калий, или хотя бы большая доза снотворного…
— О-о! Да у вас государственный ум, палата ума! А еще, еще что-нибудь вспомните? Ну-ну! А мы тут в институте бьемся, бьемся, и дальше гильотины никак, не хватает идей. — Синекура задумался. — А что, прекрасная идея: массовое самоповешение или благотворительный ужин на пятьсот персон с добавлением пряностей и цианистого калия. Представляете, ночь, полнолуние, длинные столы, много длинных столов, белые парики, золотые приборы, гусятницы, суповницы, слуги в ливреях, в президиуме приват-министр. Вы по левую сторону, я по правую, женщины, не совсем одетые, ну например, работницы первого часового завода. — Синекура подмигнул. — Господи, какая красота! Музычку поставим, у меня композитор есть, очень хороший реквием недавно написал, называется «Реквием по умирающим идиотам», сочная вещь. Оркестр пригоним, дорогой товарищ. Да, да, у нас тоже бывают пожары, но увы — без жертв, предки, понимаешь, подвели, везде противопожарная электроника стоит, совершенная вещь, безотказная. Но ничего, поднимем бокалы за здоровье приват-министра, ударим хрустальным звоном по бессмертию и разгильдяйству. Вот это ночка будет, а? Варфоломеевская! Глаза бедного врача горели романтическим огнем, казалось, вот-вот немного, и он сам вслед за глазами вспыхнет и с шипением исчезнет в серных клубах дыма; но он не возгорался, а напирал дальше: — Слушайте, Петрович, выкладывайте, выкладывайте дальше, что там у вас еще изобретено по части массовых захоронений? Понимаете, с цианистым калием — это неплохо, но ведь не пройдет. Где же мы такую прорву цианистого калия найдем, а? Может быть, чего попроще предложите, не поверю, чтобы вы чего-нибудь такого оригинального не придумали. По глазам вижу, ишь, щелки блистают, вижу, вижу талант народа степного, понимаю, имеете что сказать. Не стесняйтесь, давайте по порядку, я не спешу, у меня много времени — вечность…
24
— Бери, бери сахарку, — Бошка пододвигает поближе к Имяреку изящную серебряную сахарницу. — И булочку бери, ведь проголодался поди… Столько дней без обеда.
Имярек берет сахару три ложки, размешивает, откусывает пышное пекарное изделие.
— Еще чайку поставим, кушай — не хочу. А то понимаешь, я тоже человек, я понимаю, что ты отчаялся, понимаю и прощаю. — Бошка заглядывает в маленькие глазки собеседника. — Мне самому иногда так тошно становится, взял бы просто и убил кого кулаком. — Бошка встал, поправил картину на стене, вытер рукавом пыль с государственной машины, заковылял на свое место и оттуда уже продолжил: — До чего народ паршивый оказался, а? Такую хорошую идею извратил. Не-ет, человек в массе дрянь, ему даешь хорошее место, работу приличную — живи честно, радуйся, и все будет в лучшем виде. Так нет же, не хочет, начинает локтями шарудить, пространство расчищать для своих подленьких частных интересов. Отчего так, уважаемый? Мы же не такими были, вспомни: на сходку — вместе, на демонстрацию — скопом, на каторгу — коллективом. Никакой работы не боялись, жили душа в душу, по ночам не спали, без выходных, без праздников, все ради общего дела, ничего не жалели. Сказали Бошке, надо деньги — Бошка приносит деньги, попросили материализм укрепить — Бошка статью пишет. Чего еще лучше — дисциплина. А помнишь, Имярек, как ты по первому параграфу с Мартовым схлестнулся? Молодец, умница, отстоял централизм от мелкобуржуазных нападок. Я тогда и понял — ты есть сила, этот, думаю, глубоко копает, с этим горы свернем. Этот, думаю, не слюнтяй какой, философ. Этот физик, этот знает механику: сила решает все. Сила, — Бошка с упоением повторяет физический термин, потрясая здоровой рукой, — дает импульс человеческой массе. Может быть, примитивно, но зато верно, проверено на опыте, ведь работает, черт дери, паровая машина, жмет, жмет по рельсам истории. Бери, бери еще булочку, не останавливайся.
Имярек жадно откусывает сдобное тело.
— Правда, знаешь, — Бошка на секунду задумывается, — сейчас физики утверждают, что нет в природе никаких сил, а одни пустотные поля. Понимаешь, чепуха какая, врут, наверно. Нет, я и сам не верю. Заблуждаются. Ну, ты не волнуйся, мы их поправим, выправим. Тезис найдем и выправим. — Бошка слегка качнул головой в сторону полного собрания сочинений Имярека. — Да, централизм — это сила. Хотя бы и демократический. Особенно даже демократический, он сразу пороху добавляет. Я ж понимаю, партия — она как пирамидка инженера Гарина, маленькая вначале. Подожжешь ее спичкой, вставишь в самый фокус, как жахнет тепловым лучом, все враги шипят, водяным паром исходят, гуляй, пламя свободы. Хорошая машина, да… Машина хорошая, а вот народ дрянь оказался, мелкий, скабрезный. Я им коллективизацию, а они мне фигу в кармане, я им индустриализацию, а они мне вторую. Не захотел народ социальной справедливости, не умеет, гад, не воровать. А лентяй какой — страх один. Сапоги купишь, гвозди торчат, Бошка вытащил из-под стола сапог и покрутил им над зеленым бархатом, холодильник — вода течет, телевизор… — Бошка опомнился. — Телевизор, это такая штука хитрая, вроде телеграфа, с изображением. Никчемная вещь, только время зря отбирает. Но если хочешь, я могу тебе, уважаемый, поставить.
— Не надо, с меня хватит транзистора, — отказывается Имярек.
— Ну, ну, ни к чему, конечно. Одна морока. Недаром эмигрант изобрел. Ничего, ничего, наши тоже подросли, такое сочиняют, дух захватывает, Бошка загадочно закатил глаза. — А в массе — дрянь народ. Все им дал, конституцию — пожалуйста, пользуйся человеческими правами, самая свободная в мире, куда там билль о правах, землю — ну уж этого добра навалом, шестая часть суши всей земли, ешьте, обжирайтесь, ни у кого столько нету… — Тут Бошка отчаянно махнул рукой и пожаловался: — Насчет земли вообще дрянь дело, понимаешь, уважаемый, перед мировым сообществом стыдно, столько земли — а прокормить даже себя не можем, уже лет пятнадцать как из американских штатов завозим, объедаем недоразвитые страны, а там, знаешь, детская смертность…
Имярек вдруг начинает кашлять.
— Ты запивай, запивай, чего всухомятку давиться. — Бошка встает, берет чистую чашку с соседнего пустого места и наливает еще чаю. — Вот если бы немец или японец какой, тут уж совсем другое дело. Это народ работящий, сказано ему — сделано, не сказано — гуляй без работы. Но не расстраивайся совсем, есть одно оправдание, есть один аргументик в оправдание твоего детища…
— Какой аргументик? — как сквозь сон спрашивает Имярек.
— Отличный аргументик, оправдательный вполне, — тянет Бошка.
— Говори.
— Помнишь, я тебе про старичка на велосипеде рассказывал?
Имярек морщит высокий лоб.
— Говорил, что у него специальная модель есть.
— Какая модель?
— Цельнометаллическая. — Бошка видит, что Имярек вспомнил, и продолжает: — Так вот, мы воплотили в натуральную величину!
— Кто — мы? — недоумевает Имярек. — И что воплотили?
— Мы с тобой, уважаемый, то есть, конечно, под нашим руководством впервые в мире преодолено земное тяготение! Покорена Вселенная! Понимаешь? Мы, страна нищих, страна феодалов и рабов, мы теперь колумбы космоса, мы для человечества прорубили окно во всю бесконечную Вселенную. Понимаешь, уважаемый, обкакались все эти рокфеллеры и форды, все эти писаки бришманы, фишманы заткнулись теперь навсегда нашим космическим скачком. Выходит, не напрасны были все жертвы, теперь уж точно на
