— Вот тебе нищета… Бум-гр… философии, вот тебе философия нищеты, вот тебе…
Бедный философ, подумал Варфоломеев, влекомый Синекурой дальше. Тот все больше и больше загорался туристическим энтузиазмом. Так добрый хозяин, показывая гостю осточертевшие, опостылевшие владения, вдруг оживает от восторга свежего удивленного взгляда.
Ядовитая изумрудная встретила их целым сонмом экологических интриганов, корневиков и почвенников, отчаянных технологических пуритан. Здесь вообще не было дверей и коридора, наоборот, весь этаж напоминал барак, или точнее, пустырь с утыканными то здесь то там языками костров, шалашами, среди которых бродили полуголые люди, прикрытые в срамных местах папиросной бумагой. Противоречивые запахи навеяли воспоминания о простых земных радостях. Под ногами, в песке, поросшем куцыми кустиками, равнодушно белели кости какого-то древнего животного. Одной такой костью женщина с плоской спиной помешивала в обгоревшей перевернутой половинке глобуса. Рядышком сидел на корточках жилистый мужик и сквозь восходящие от чана потоки наблюдал, не подступают ли к его бедному очагу враги или какие- нибудь захватчики. Обнаружив на изумрудном горизонте гостей, он приподнялся, крепко сжимая сучковатое кривое древко. Измученное простотой жизни лицо осветилось с потолка зеленым искусственным светом и стало символом смертельной любви к окружающей ветхий очаг среде. На подходе к костру Синекура слегка притормозил землянина и указал на пол. Здесь обнаружилось, что вокруг неказистого подворья с очагом, с небольшой кучкой хвороста, с двумя ночными горшками, едва удаленными от места принятия пищи, с ветхим дырявым шалашом и натянутой между ним и горбатеньким козлом для распилки дров бельевой веревкой, на которой покачивались белые квадраты папиросной бумаги, — вокруг всего этого великолепия почва была размечена. По вычищенному от пыли и грязи паркету тянулась меловая петля с пояснительной надписью — ГРАНИЦА. Внутри границы, на площади около десяти квадратных метров, образовалось напряженное подозрение. Женщина оторвалась от приготовления пищи и тоже подошла к самой границе, показывая всем своим видом свирепое сопротивление внешним силам. Варфоломеев оглянулся. На близлежащих жилых местах уже заметили гостей и теперь наблюдали оттуда, из-за собственных границ, за развитием событий на чужеземных территориях.
— Стойте! — мужчина поднял руку.
— Совсем распоясались, — буркнул Синекура в ухо Варфоломееву и громко сказал: — Я к вам привел товарища Петровича. Смотрите, на нем теплая чистая одежда, он сыт и ухожен, он живет в здоровых санитарных условиях душ, ванна, раздельный санузел. К нему по ночам приходят чистые молоденькие девушки, — при этих словах женщина презрительно хмыкнула, — он кушает из серебряных приборов, читает свежие новости, курит хороший табак.
Здесь уже встрепенулся мужчина. До этого он то и дело сосал из кулака свернутую козьей ножкой самокрутку. Варфоломеев достал из бокового кармана блестящую пачку «Опала» и предложил мужчине. Глаза мужика алчно заблестели, он весь подался вперед, протягивая руку. Но едва его ладонь приблизилась к иноземному подарку, сверху, с потолка, в тонкую меловую линию ударил огненный сноп электрического разряда.
— А-я-яй! — закричал от боли мужик.
— Что, патриотизм патриотизмом, а покурить-то хочется? — злобно сказал Синекура.
— Перестаньте, — не выдержал наконец Варфоломеев.
Ему надоело, он устал терпеть. Синекура прав в одном, он марионетка. Из хозяина конкретной жизни он превратился в покорного туриста. Стоило ли ради этого преодолевать космические масштабы, да еще тащить за собой пожилого мечтателя? Но ведь как все прекрасно складывалось поначалу! После нескольких месяцев космических скитаний по безжизненным просторам наконец прекрасная планета, теплый климат, свобода, демократия, идеальные существа. И вдруг на тебе — гильотина. Бред, выверт. Зачем он не удержал Учителя? Но разве можно бросаться сломя голову, не разобравшись толком в местных условиях? И потом, он пытался, он чуть не дотянулся до проклятой собачки. Странно, что жизнь людей может зависеть от такого простого механизма. И теперь эта пародия на чистилище. Да нет, не пародия, действительно грешники, впрочем, больше похожие на узников. На него опять навалилась старая земная усталость последних десяти лет. Это ж ведь не просто — взлелеять мечту, да потом еще и воплотить. Ведь столько лет врать, ну, не врать, но сохранять в секрете свои желания. Конспирация! Да, конспирация и только конспирация, легко ли обмануть без нее целое ведомство, да еще и не одно. Лопухи. Варфоломеев ухмыльнулся той самой своей нервной улыбкой человека, победившего пространство и время.
— Чего лыбишься? — донеслись из-за границы злые слова. Синекуровский прихвостень!
— За что вас здесь держат? — спросил землянин.
— О-е-ей, благодетель нашелся, добренький какой. Эй, Марфа, слышь, красавчик какой жалостливый. — Женщина хмыкнула и поплотнее прижалась грудью к волосатой руке хозяина малометражной родины. — Я землепашец, понял? Здесь моя отчизна, здесь мой дом родной. Понял? Меня здесь не держат, а я сам здесь наслаждаюсь, потому — роднее места у нас нету. Иди своей дорогой дальше, нечего здесь жалость проявлять. Тоже, комиссия объединенных наций…
— Он черносотенец, — шепнул Синекура. — Громил жидов и евреев.
— Как это — жидов и евреев? — вслух удивился Петрович.
— А!!! — закричал черносотенец. — Мало вам дали, масонское отродье, архитекторы вселенной, партийная сволочь.
— Вот вам экземпляр, товарищ Петрович, вот продукт цивилизации. Хорош, гусь репчатый, — начал Синекура удрученным голосом. — В то время, как все народы и страны в едином порыве эксгумации вступили на тропу мира и счастья, еще являются к нам невежественные осколки темных времен с единственным пошленьким желанием отрыть себе кротовую темную нору, вырвать у человечества кусок пространства и времени, полагая, что именно этот самый лоскутик мировых линий принадлежит им лишь по одному малозначительному стечению обстоятельств — они, видишь ли, тут живут испокон веков. Нет, какова самонадеянность? Какова наглость? Что же, разве можно таких негодяев в светлое будущее? Вряд ли, пусть пока тут поживут, покумекают.
Синекура кривлялся, но, кажется, не получал особого удовольствия от собственного юродства. Обвиняемый тоже был не вполне в восторге. Он злобно раздувал щеки, будто у него во рту постоянно накапливалось какое-то вредное вещество. Наконец Синекура замолчал, и тут же, внезапно, лихо, черносотенец натурально плюнул в лицо обидчику. Главный врач инстинктивно закрыл физиономию руками, но зря, поскольку раздался треск и отвратительный плевок с гадючьим шипением испарился в ядовито- зеленом искровом разряде. Граница была на замке. Хозяева шалаша и жители прибрежных национальных федераций громко засмеялись синекуровскому испугу. На минуту под низкими сводами изумрудного этажа воцарилось высокое интернациональное чувство.
— А представляете, эту компанию — да к философам, под белоснежные своды, или еще лучше — к революционерам на индиго розовый. Вот тут и началась бы жратва, друг дружечку жрали бы поедом, — глаза Синекуры алчно заблестели, но он тут же поправился: — Но нет, конечно, это чистые спекуляции, мы гуманисты, черт побери. Каждому свое, ведь главное что развести их в стороны, иначе — кровавая бойня с вытекающими последствиями. Нет, некоторые так и предлагали — собрать всех грешников в одно место и пускай там сами выясняют отношения. Но слава богу, хватило ума, пущай перевоспитываются по отдельности. — Синекура посмотрел на часы и заторопился к выходу. — Скоро ужинать, а мы всего ничего обошли…
И опять шахта, лифт, этажи, перелеты, и снова мелькают цвета, и люди, люди, люди. Варфоломеев пытался понять систему. Он чувствовал: что-то есть в этом сумасшедшем беспорядке, какая-то нить, какое- то правило, а быть может, даже закон. Некоторые этажи Синекура пропускал, приговаривая: «Это не для нас, это не для нас». Наоборот, вдруг ни с того ни с сего резко тормозил и, подталкивая землянина, выводил на новое свежее место. Изредка центраец трогал товарища Петровича за руку, — так делают экстрасенсы, когда ищут спрятанную в зале вещь, — будто и сам хотел определить, нет ли в эксгуматоре какой-нибудь жгучей тайны. Тайна определенно была, иначе чем еще можно было объяснить бестолковый извилистый маршрут. В глазах у Варфоломеева рябило. Марс темно-коричневый — сильные духом, казарменные вольнодумцы, друзья народа, полковники. Английская красная кишела любителями подлинной правды,
