рекламы туризма теперь все чаще появлялись сообщения о тайфунах, землетрясениях и цунами. Несколько раз было объявлено о закрытии международных авиалиний, связывающих свободный город Центрай с регионами, позволившими себе злобные выпады против нашей демократии. Феофан грубо матерился в ответ на эти сообщения и все призывал объявить коллективную голодовку с требованием немедленно выпустить их на свободу. Но обитатели розового этажа не поддержали коллегу. У тебя, мол, жировой запас, а нам что? — жаловались папы. Кстати, здесь Петрович познакомился еще с дюжиной центрайцев, очевидно, ранее оживленных, но явно помешанных на женском вопросе. Из старых знакомых только Энгель не смотрел телевизор, он был занят своим важным делом и с утра до ночи замазывал имена бывших классиков. Книги ему теперь привозила на автотележке новенькая медсестра. А вот Урса не появлялась.
Как-то вечером, когда основная масса уже смотрела очередные репортажи о встречах приват- министра с народом, Петрович постучал в комнату Феофана. Не дождавшись ответа, он попытался открыть дверь. Дверь не открывалась, а изнутри эти двери не запирались в принципе. Петрович нажал посильнее и дверь, хотя и с трудом, но поддалась. Не зная, что и подумать, землянин еще подналег и с удивлением обнаружил, что дверь забаррикадирована кроватью. Кое-как он пролез внутрь. Феофана не было. Было впечатление, что кто-то выпрыгнул в окно. Окно было открыто, и оттуда тянуло тонким июльским сквознячком. Перегнувшись, Петрович увидел Феофана, с огромным напряжением ползущего по связанным простыням вверх. Огромная розовая туша покачивалась над облаками. Круглый багровый череп Феофана казался космическим небесным телом, проплывающим над вечерним городом. В метре от цели землянин схватил верхолаза за шиворот и с божьей помощью побыстрее вытащил его от греха подальше.
Феофан кряхтел, сопел, держался за правый бок.
— Фу ты, зараза, говорил себе: знай меру. Фу, фу.
Выяснилось: старый развратник и до этого часто лазал на голубой этаж. Всегда брал с собой коньячок и закуски, сколько мог, а в следующий раз может взять и товарища Петровича, если тот никому не скажет, потому что хороших женщин и так мало.
Все это походит на сон, думал Варфоломеев, отдыхая после ужина на мягком ложе. Феофан вместо благодарности за помощь сунул ему небольшой красочный конвертик. Там было написано: «Дорогой Петрович! Синекура перевел меня на голубой этаж. Здесь только женщины, к несчастью, падшие. Но дело не в этом. Во мне что-то сломалось. Я все время думаю над вашим вопросом. Помните, тогда на площади, в ночь на полнолуние, вы спросили: «Кого представляет приват-министр?» Я сказала, что он представляет народ, но теперь я думаю, как же так, у него нет никакой партии, а все вокруг кричат: да здравствует приват-министр Лепелтье! У него и программы-то своей никакой не было, надергал у других. Но все вокруг кричат: да здравствует, да здравствует! Ведь это действительно странно. И я решила проверить, откуда он взялся. Я посмотрела в институтском компьютере оказалось, он бывший главврач нашего эксгуматора, еще до Синекуры, лет за десять. Понимаете? Мне кажется, это вам будет интересно. И еще одно, нет, даже не одно, еще два слова. Цветы мои, конечно, были ужасны, правильно вы их на пол сбросили. И еще хочется вам сказать, Петрович. Не знаю, можно ли, мне стыдно в этом признаться. Вы такой смешной были на полу, как ребенок, спали калачиком. Извините, я вас поцеловала. Все, пока, скоро ужин. Ваша (слово «Ваша» было подчеркнуто) Урса Минорис.» Постскриптум: «Опасайтесь Синекуру.»
Этого только не хватало. Очередная победа не радовала звездного капитана. А ведь победа налицо — бессмертная женщина, по земным меркам почти богиня, днями напролет думает над его вопросом. Любой был бы доволен и частью такого успеха, ведь отсюда один шаг до собственного бессмертия, хотя бы и в мыслях другого человека. Варфоломеев лишь замотал головой. Его мучил какой-то неприятный осадок от синекуровской экскурсии. И в первую очередь не суть увиденного, но пошлая, примитивная подача материала. Все эти этажи, выкрашенные в бесхитростно простые цвета, говорили лишь об одном — о дурном вкусе архитектора центрайского чистилища, или ада, он уже не знал, как его назвать. Да, Варфоломеев не любил примитивных, простых красок. Это выяснилось еще много лет назад в разговоре с его братом Александром, когда они после долгой разлуки встретились и говорили до утра «за жизнь». Тогда и решили: примитивизм — примитивистам, а людям человеческое.
А во-вторых, во вторую очередь… Не он ли заявлял — долой политиков, долой почвенников, долой философов, особенно философов, особенно этих не проверяемых опытом людей. Да, он не питал уважения к философам, насмотрелся в университетских стенах. Он даже в подражание Бездомному часто ядовито советовал однокурсникам — никогда не спорьте с людьми, получающими деньги за свои идеи. А сам спорил, впрочем, всегда спокойно и с презрением. И теперь здесь, в инопланетном общежитии мертвых теней все разложены по полочкам с соответствующим наказанием. Что же, справедливо? Да, очень, нельзя этих людей допускать к нормальной жизни там, в городе. Нет, сон, дурацкий сон. А действительно, удивился Варфоломеев, почему мне перестали сниться сны?
Он лежал и слушал, как гудит внизу инопланетная жизнь. Сейчас он думал о городе. Там живут вполне счастливые люди, гуляют по бульварам, сидят на скамеечках в парках, многие работают, наверняка хорошо работают, с интересом и высокой производительностью. С интересом, с интересом, несколько раз прошептал землянин. Ему стало скучно думать сразу о всех. О ком же думать, если толком он никого не знает? В последних газетах написано о готовящейся новой вакханалии, о новом празднике полнолуния, о новых счастливых кандидатах на отрезание голов. Бежать, бежать скорее. Но куда? Везде одно — пустота и неживое движение. Он знал, что так и будет. Он понимал, Вселенная — пустая высохшая бочка, но все-таки хотел убедиться сам, хотел убедить Учителя. Но зачем? Значит, сомневался, верил и желал найти все-таки идеальных существ. Для чего? Чтобы убедиться, как несчастливо и бесцельно их существование? Но если нет цели для бесконечно живущих, то зачем вообще нужен человек? Зачем ему мозги, если нет счастья и перспективы даже для его потомков? Познание? Чепуха. Вот он лично все познал, ну, почти все. И что дальше, чем жить? Придумать, как центрайцы, оживление и обречь бесконечную массу людей на скучное прозябание, на видимость жизни? Бороться с несправедливостью фундаментальных законов? Но зачем, если нет будущего, ведь если нет там вдали неизвестной новой жизни, то все пропадает — долг, справедливость, добро. Они ни к чему, потому что временны. Варфоломеев кисло усмехнулся. Мы динозавры, наши ценности ценности динозавров, они бессмысленны, они никому не пригодились. А ведь наверняка любили друг дружку, переживали, ненавидели, рвали врагам хвосты, облизывали подруг, да и в смысле познания окружающих болот были большими мастерами. И что же в результате? Грянул ледниковый период, и все — тишина и покой. Ни тебе очередей в магазинах, ни проблем — быть или не быть. Потому что не быть, не быть, никогда!
Меланхолические размышления о судьбах человечества были внезапно прерваны. Краем уха землянин уловил чьи-то нервные шаги по коридору. Кто-то шел, а точнее, пробирался неровным сомневающимся шагом. Вначале быстро, потом вдруг медленно, с раздумьем, а может быть, даже с испугом, потом снова быстро, перебежками. На мгновение у самой варфоломеевской двери коридорное существо остановилось, задышало, как будто сомневаясь, и снова ступило дальше. Так ходят по болоту, с напряжением, со страхом, с обязательным измерением глубины вязкой зеленой массы. Скрипнула дверь. Где-то рядом щелкнул замок. И тишина. Кто бы это мог быть?
Землянин вспомнил свои полусонные походы на пригожинскую половину. Вот так же и он пробирался к заветному сердечному месту. Клялся, молился, шептал — лишь бы дом промолчал, не выдал, не звякнул велосипедом, не скрипнул половицей, не завопил бы удивленным учительским голосом. Да, он уже почти забыл обо всем этом. Он умел забывать, он не помнил того, что не любил. Часто наигранно жаловался той же Марте, что у него, мол, плохая память и что это вовсе не недостаток, а наоборот, редкое и ценное качество, способствующее свежему восприятию картины жизни.
Вдруг что-то шлепнулось на пол и покатилось, подпрыгивая, словно мячик. Эх, растяпа, прокомментировал Варфоломеев, крался, крался, и на тебе — спихнул глобус. И тут шутливое, вымученное предположение о крадущемся по коридору человеке получило немедленную поддержку. Скрипнула дверь, и кто-то пробежал по коридору. Варфоломеев от неожиданности даже приподнялся на постели. Что еще за тревожные перебежки, что за беготня в тихое послеобеденное время? Впрочем, все это его мало касается. Он снова лег. С него хватило сегодняшней экскурсии. Кстати, почему глобус? Ну да, он видел в одной из палат глобус. У кого же? Точно, видел, и еще поразился — кому нужен глобус с политической картой мира. Ну конечно, у Энгеля, окончательно вспомнил землянин и поднялся все ж таки посмотреть, для чего люди бегают по коридору.
Дневное светило уже зашло, а свет еще не включили. В коридоре в сумерках затаилась
