— Хочешь, я тебя на машине покатаю? — спросил Млей.
— Нет. Посиди просто со мной, — попросила она.
— Хочешь чаю?
— Я не хочу чай, разве ты не понимаешь?! — Она говорила так тихо, что если бы на месте Млея был обычный человек, он бы её не услышал.
— Ты придёшь ко мне на похороны? — Её лицо было таким мокрым, что слёзы уже не катились по нему, а, смешиваясь друг с дружкой, образовывали небольшие печальные озёра — в ложбинке на шее, на полу, на руке Млея.
— А как ты хочешь? — спросил Млей.
Она помолчала, а потом ещё крепче обняла его за шею.
— Приходи. Обязательно.
— Приду. И знаешь что?
— Что? — Она посмотрела на него с такой надеждой, что Млей отвёл глаза.
— Умирать не больно, — сказал он. Она кивнула. С благодарностью.
— Я тебе расскажу, а ты мне верь. Хорошо?
— Хорошо. — Она снова всхлипнула.
— Ты не умрёшь. Никогда. Просто это будет жизнь в другом качестве. Проблема в том, что люди, попадающие на нижние подпланы, чаще всего думают, по инерции земной жизни, — о плохом. О меркантильном, эгоистичном. И все эти мысли мгновенно обретают мускульную плоть. Никакого ада в тонких мирах не существует. Каждый умерший самостоятельно, своими помыслами строит себе отдельный ад или рай. Главный чёрт всегда и во всём — сам человек. Вот почему вам важно научиться на этом свете всегда думать только о светлом, радостном, хорошем. Понимаешь?
Она кивнула.
— Ты подумала: где мои руки? Ноги? Где мои белоснежные костюмы? И всё сразу появилось.
— Здорово! — улыбнулась она.
— А если ты подумаешь, например, о своей тяжёлой работе на заводе — и будешь целую вечность безрадостно спешить к скрежещущим станкам…
— Я не работаю на заводе, — сказала Любочка даже немного кокетливо. — Я люблю свою работу.
— Вот и хорошо, — похвалил Млей. Любочка попросила его остаться с ней на ночь. На двух машинах они подкатили к гостинице.
Она уехала рано утром, на рассвете. Собиралась очень тихо, чтобы не разбудить Млея. На секунду остановилась перед письменным столом, но поборола в себе искушение оставить записку — всё уже было сказано, и решение принято. Это решение далось ей нелегко, и её любимый о нём никогда не узнает. Он должен её запомнить такой, какой видел сегодня ночью — земной, живой, красивой.
Когда стук её каблучков стих в коридоре гостиницы, Млей встал и запер дверь на ключ.
Ему надо было сдать шарики на анализ.
— Поехали на Ленинградку, — сказал я, заходя к Млею в номер.
— Зачем? — спросил Млей, изучая показатели. Они были в норме.
— Я прочел в газете, что Ленинградка — центр продажной любви. У нас же есть деньги. Значит будет и любовь. Так?
— Так, — согласился Млей.
Он сел за руль. Я и сам хотел попробовать управлять земным транспортным средством, но побоялся, что Млей снова не будет со мной разговаривать. И поэтому не стал спорить.
Мы так и ездили без номеров. И нас действительно никто не останавливал. Сначала я думал, что придётся настраиваться на ментальную волну каждого встречного гаишника — чтобы он видел свой идеал водителя, у которого все документы в порядке, и пропускал нас. Но Млей сказал, что феномен гаишника изучал Йоко из первой экспедиции, после своего провала. Идеальный водитель для гаишника — это тот, у кого нет ни одного документа, который только что выпил бутылку водки не закусывая, а утром получил зарплату.
Поэтому мы не прибегали к гипнозу, но спокойно путешествовали по городу. В новенькой, блестящей машине. Каких, если не соврал продавец, в Москве больше ни у кого не было.
— Смотри, — сказал Млей где-то в середине Ленинградки, — это гражданин Сириуса!
На обочине дороги стоял типичный сириусянин с вытянутой, как яйцо, головой и огромными, на поллица глазами. Своей тоненькой длинной рукой он пытался остановить проезжающие мимо такси.
Машины не останавливались, обдавали его грязью, он поворачивался, смотрел им вслед и ругался. На его тоненьких белых ногах были надеты синие резиновые сапоги.
Мы остановили машину и подошли.
Как это записано в своде законов Межгалактического Путешественника, мы встали напротив него, приложив к голове правую руку, и я произнёс:
— Мы граждане планеты Тета. Поговори с нами.
Он неохотно приложил к своей яйцеподобной голове руку и проговорил, не сводя глаз с дороги:
— Я гражданин Сириуса. Я согласен на контакт. — И тут же снова вытянул руку, останавливая такси. — Вообще не останавливаются, — пожаловался он.
— Может, тебя подвезти? — предложил я.
— Ой, — обрадовался сириусянин, — а можно? Мне в Шереметьево.
Он сел назад.
— Меня зовут Ха.
Мы с Млеем представились.
Ха попал в катастрофу. Что случилось с его кораблём, он не знает. Последнее, что он помнит — как в корабле потух свет и ремни катапульты врезались в его тело. Очнулся он уже тут, на Ленинградке.
— Устроился на работу, — рассказывал Ха, протягивая тонкие руки к кондиционеру и грея их одну о другую. Я подрегулировал температуру в салоне, чтобы ему проще было согреться.
— Кем? — обернулся к нему Млей.
— Инопланетянином. На фирму. — Он вытащил свои ножки из сапог и поджал их под себя. — Ношу рекламный щит. «Дублёнки тут». Платят, конечно, мало, но комнату снять удалось.
Он достал из сапога портативное жидкокристаллическое переговорное устройство.
— Аккумулятор сел, — пожаловался Ха, — на связь не могу выйти. У вас какая зарядка?
Я взял его рацию и покрутил в руках.
— Нет, не знаю. У нас другая, — сказал я.
— Вот чёрт! И из них никто не знает, я уже во все магазины электроники заходил, они говорят завезут на следующей неделе! Врут! Я тут уже полгода торчу!
— А в Шереметьево зачем? Встречаешь кого? — спросил Млей.
— Да нет, карта же у меня! — обрадовался Ха и достал из сапога свёрнутый в трубочку листок. — Вот! Межпланетная карта чудом оказалась у меня в руке, когда я катапультировался. — Он протянул нам листок.
— И что? — не понял я.
— Вот, езжу в Шереметьево каждый день. На такси вся зарплата и уходит. Показываю им карту, говорю: мне сюда. Вот же, всё ясно нарисовано: вот Земля, вот Сириус.
— А они? — спросил Млей.
— Говорят, завтра приезжайте, наладим сообщение с вашим Сириусом. А один раз даже в сумасшедший дом звонили. Ну точно, нет аккумуляторов?
— Нет, Ха, точно нет, — заверил его я.
— А вы как устроились? — спросил он, убирая переговорное устройство обратно в сапог.
— Нормально, — неопределённо ответил Млей, — в гостинице, на Рублёвке.
— Круто, — согласился Ха. — А у меня в комнате потолок протекает, и тётя Зоя за стенкой так пьёт, что, боюсь, у неё белая горячка начнётся. И она весь наш дом или сожжёт, или ещё чего… Я уже ей и милицией угрожал, ничего не помогает… А вы когда обратно?
— Через шесть месяцев, — сказал Млей.
