теперь требуют за нее выкуп. Тридцать золотых — немалая сумма. Я намерен переадресовать выплату герцогу Полу, отцу Пентакосты, поскольку она ныне вдова. Но вряд ли он станет платить за преступницу, от каковой наверняка отречется, и мне в этом случае придется обратиться за средствами к вам. Прошу вас, решите этот вопрос как можно скорее, ибо датчане нетерпеливы и вполне могут предаться разврату с той, за кого не желают платить.
Я лично думаю, что ее уже обесчестили, а Беренгар, сын Пранца Балдуина, хочет сам заплатить этот выкуп, хотя у него на то нет никаких прав. Однако он неотступно ходит за мной и клянется, что женится на Пентакосте, даже если ее вернут нам с пороком. Но духовник крепости брат Эрхбог во всеуслышание заявляет, что утопит прелюбодейку, ибо та ведь не знает, что муж ее умер, и, следовательно, изменяет ему. Я намереваюсь вернуться в Лиосан в октябре и очень рассчитываю получить ваши указания до этого срока.
Доблестный граф Сент-Герман, уезжая от нас, оставил в качестве выкупа пятьдесят золотых монет и девяносто восемь серебряных. Эта сумма вдвое превышает затребованную, но граф настоял, чтобы мы ее приняли. Деньги замкнуты в оружейной и будут оставаться там до тех пор, пока вы не их не востребуете или не разрешите употребить на работы по расширению и укреплению крепости, каковые вполне можно завершить еще до осенних штормов. По соглашению с монастырем Святого Креста местные крестьяне, утратившие надежды на свой урожай, ухаживают за полями обители, ибо численность братии резко понизилась вследствие новой вспышки заболевания, сопровождаемого вмешательством и гниением плоти. Решение здравое, но подобное положение сулит выгоды только временные, ибо в дальнейшем крепости очень понадобятся рабочие руки и она не сможет ссужать этой обители своих людей. А потому я предлагаю вам направить Римскому Папе прошение о расширении упомянутого монастыря с обеспечением притока в него новых монахов, чтобы те сами справлялись с работами, необходимыми для удовлетворения нужд обители. Монахи, конечно, твердят, что, труждаясь на них, крестьяне совершенствуют свои души, но ради укрепления наших границ этим мнением можно и пренебречь.
Что касается восстановления Ольденбурга, то, мой король, город сей превращен в сплошные развалины. Просто не представляется возможным привести их в мало-мальский порядок до первых метелей. Я не сомневаюсь, что тамошнее положение — продукт намеренной безответственности бодричей и вагрантов, каковые, внешне подчинившись саксонским законам, втайне сопротивляются им. Уверен, что бесчинства бременских беженцев также во многом организованы ими, но, мне думается, теперь наступила пора…»
ГЛАВА 14
Каминная Дилингра была забита мужчинами, собравшимися для вечерней пирушки, первой с тех пор, как они в конце зимы двинулись на отлов рабов к югу. Теперь уже к исходу шла весна и было тепло, но, несмотря на то, датчане щеголяли друг перед другом мехами своих одеяний, а неухоженные бороды и всклокоченные головы делали их похожими скорее на животных, чем на людей. Они и есть животные, решила она. Обливаются медом, едят с ножей, ложек не знают — им лучше не поддаваться. Она с отвращением наблюдала, как мужчины жадно лакают хмельное из черепов побежденных ими врагов и хвастают друг перед другом жестокостью и геройством. Они по-прежнему считали южные деревеньки своими, хотя те давно уже были под властью германского короля.
— Не слушайте их, — шепнул горшечник из Бремена по имени Халвор; он подошел к ней сбоку с бочонком меда в руках. — Они поголовно большие лжецы.
Пентакоста вскинула голову, надменно глядя на тупое создание, осмелившееся к ней обратиться.
— Уж не считаешь ли ты себя лучше их? Они, по крайней мере, пьяны, а ты глуп с рождения. Как я могу их не слушать, если я тут?
Манишка ее блузы была в черных, ненавистных ей пятнах, манжеты также сделались грязными, но она подвернула их, чтобы выглядеть попристойнее. Что ей, в конце концов, в пригнанных сюда вместе с нею скотах? Они были быдлом и там, где их поймали, а ее как-никак скоро выкупят. И датчане относятся к ней по-другому. Не насилуют, как всех остальных пленниц, и редко бьют.
— Глупа ты, коль отталкиваешь тех, кто тебе хочет помочь, — еле слышно произнес Халвор и осторожно попятился, опасаясь, как бы кто не заметил, что он говорит с этой гордячкой, ибо малейшие сношения между рабами были строжайше запрещены под угрозой жестокой расправы. — Теперь мы в деревне, а тут все переменится. Все.
— Вот и прекрасно.
Пентакоста чуть выдвинулась из своего угла, обирая солому с одежды и стараясь поаккуратнее расправить ткань. Она не раз просила датчан дать ей расческу, но успеха в этом не возымела. Покончив со своим занятием, Пентакоста замерла в позе, выражающей легкое нетерпение, и стала ждать, когда пирушка закончится и можно будет перекусить. В первый вечер после поимки она не унизилась до того, чтобы есть брошенные на землю объедки, да и потом отбирала из них только нетронутые кусочки, а их было так мало, что голод всегда ее грыз. Но сегодня — дело другое. Сегодня за столом больше пьют, чем едят, и Пентакоста поглядывала на горы дымящейся перед датчанами снеди почти с той же жадностью, что и остальные рабы. Все-таки жаль, что эти невежды в своей закоснелости так и не сумели освоить хоть какой-нибудь нормальный язык, франконский, например, или саксонский, не говоря уже о немецком. Их варварскую гортанную тарабарщину почти невозможно понять.
Дилингр громко расхохотался, откинув назад лохматую голову и полузакрыв покрасневшие от выпитого глаза.
— Да, славное было времечко! Очень славное, да!
Остальные мужчины согласно взревели, а некоторые даже попытались запеть. Пентакоста, морщась, прикрыла уши руками. Она ненавидела этих мерзких датчан с такой силой, перед которой все ее глубочайшее отвращение к Гизельберту, навязавшему ей роль безмужней жены, могло бы сойти за легкую, мало что значащую неприязнь. Страшно вспомнить, каким унижениям они ее подвергали. А о тех, каким не подвергали, подумать вдвое страшней! Самое мерзкое, что она невольно даже испытывает к ним нечто вроде симпатии за то, что самые гнусные издевательства ее не коснулись. Ох, как она ликовала бы, если бы с каждого из них живьем содрали кожу, но об этом сейчас можно только мечтать. Еще ей совсем не понравились жители Бремена, захваченные в тот же день, что и она. Жалкие, дурно пахнущие — какие-то дикари, а не люди. И как они только отважились напасть на Лиосан?
Беренгар тоже хорош. Ему давно бы пора разыскать ее. И выкупить. Но он, очевидно, беспомощен, как и весь мужской род. Тряпка, размазня. Прожужжал ей все уши о своей несказанной любви, а дошло до дела — и где он? Маргерефа Элрих тоже изрядный слюнтяй. Мялся, намекал непонятно на что — грош цена всем этим намекам. А ведь он королевский уполномоченный, и его прямая обязанность — заботиться обо всех королевских подданных, попавших в беду. Отец тоже никогда не вызывал в ней особого уважения. Правда он может послать своих воинов урезонить датчан. Но куда эти воины ее привезут? В отеческий замок? Благодарим покорно, ей никогда не хотелось там жить. Но самый худший из всех, конечно же, инородец. Вспомнив о нем, Пентакоста едва не взвыла от ярости, но вовремя удержала себя. Нет, если бы он захотел, она охотно ему отдалась бы. Но он отвернулся и своими шашнями с Ранегундой нарочно ее горячил! Как он смел обращаться с ней словно с рыночной шлюхой? Она с ненавистью глядела на спины датчан. Животные! Им бы жевать да жевать, они не знают тонкого обращения. А Сент-Герман знает, и потому он много хуже этих ублюдков. Ведет себя словно человек, бывающий при дворе, но неизвестно, кто он на деле. Возможно, всего лишь дворцовый лакей, шарлатан, нахватавшийся лоска и нарочно уехавший в глушь, где его некому разоблачить.
Рабы потащили к столу колья с целиком насаженными на них кабанами. Датчане ревели, глядя, как Дилингр отрезает себе три первых ломтя, затем ринулись кромсать свиные туши ножами, теснясь и отталкивая друг друга в надежде урвать самый лучший кусок. Взгляды и жесты их были свирепыми, но свар не случалось. Все понимали, что мяса достаточно и это всего лишь игра.
Пентакоста сидела очень тихо, невольно сглатывая слюну. Как все-таки они отвратительны, эти
