то, на что вы столь бесстыдно намекаете.
— Это глупый обычай, — усмехнулся Дилингр. — Тут достаточно и простой взбучки. — Одной рукой он приобнял ее. — Если ты не проговоришься, кто будет знать?
Пентакоста оттолкнула тарелку.
— А ребенок? Вдруг родится ребенок?
— Скажешь, что он от мужа. Кто это сможет проверить? — с вызовом спросил Дилингр. — Или какая-нибудь опытная женщина даст тебе травяного настоя, прежде чем живот твой наполнится. — Пальцы его стиснулись, сжимая ее плечо, и жаркое мужское дыхание опалило ей щеку. — Неужто ты не знаешь таких женщин? Или каких-то других способов избавиться от плода?
Пентакоста поежилась — и в большей степени от боли в плечах, чем от чудовищности задаваемых ей вопросов.
— А если дело затянется и я останусь тут на зимовку? Мне ведь придется в этом случае донашивать плод. Что тогда будет?
— Мы оставим ребенка в лесу, — сказал сердито Дилингр. — Не морочь мне голову и не заставляй зря тратить время. Тут мой дом, а ты моя пленница — и не должна со мной спорить. Я и так слишком мягок с тобой, пора с этим покончить. Согласишься ты или нет, я сделаю то, что хочу. Но для тебя же будет лучше, если согласишься.
— Ты прикоснешься к замужней женщине?! — вскричала она, тщетно пытаясь высвободиться из его хватки.
— А так ли это? — прищурился, ухмыляясь, датчанин. — Ты ведь сказала, что укрывалась в пещере, испугавшись сражения. Твой муж, скорее всего, пал в этой битве. Как и твой отец. Кто в таком случае предъявит права на тебя, если их умертвили? — Он свободной рукой толкнул к ней тарелку. — Ешь. Женщина не должна походить на палку.
Она механически принялась за еду, обдумывая свое положение. Заговор явно не действовал, но… возможно, он просто еще не набрал силу. Возможно, этот грубый дикарь к утру станет кротким. Не то чтобы ей улыбалось иметь такого поклонника, но надо ведь как-то устраиваться, пока отец не приедет с выкупом.
Дилингр склонил голову набок. Он принял решение, но продолжил игру, поскольку она его забавляла.
— Я вижу, ты очень строптива. Зачем твоему мужу платить за тебя? Чтобы опять жить в вечных спорах? Ты ведь, наверное, и отца своего не очень-то почитаешь? Какая им радость в тебе, ведь они должны понимать, что твое целомудрие тут непременно пострадает?
— Я дочь герцога Пола Лоррарского, а мой муж — герефа крепости Лиосан, — с твердостью в голосе произнесла Пентакоста. — Они знают мне цену.
— Знают? — Он сделал вид, что весьма изумлен. — И какова же она? Ты что, целиком сделана из драгоценных камней или рожаешь мужу только героев?
Она выпрямилась, несмотря на тяжесть его руки.
— Ты слишком невежествен, чтобы понять, за что у нас ценят женщин.
Дилингр, поглаживая ее косу, лениво сказал:
— Ценность женщины в детях. Скажи мне, сколько их у тебя? Живых, а не мертвых.
Она покраснела: удар попал в цель, но постаралась скрыть замешательство, превратив свое поражение в плацдарм для ответной атаки.
— Зачем тебе знать? Чтобы ты или какой-нибудь злодей вроде тебя их похитил?
Внимательно взглянув на нее, он произнес:
— Не забывай, где находишься.
— В Дании, — был ответ. — В стране отпетых мошенников, живущих, как псы, в каких-то конурах.
Собственно говоря, она не видела большой разницы между крепостью Лиосан и датской деревней, но была слишком задета.
Дилингр, напротив, являл собой образец добродушия.
— Нет, в тебе все-таки слишком много строптивости, — заметил почта сочувственно он и вдруг, потянувшись, ущипнул ее за сосок. — Ба, да тут не за что и подержаться!
— Как ты смеешь, наглец?!
Не помня себя от ярости, Пентакоста сбросила ненавистную руку. Миг — и она была уже на ногах, но Дилингр крепко ухватил ее за запястье.
— Я сделаю с тобой все, что пожелаю. А ты будешь повиноваться мне, причем с благодарностью, иначе я выбью все твои зубы. А теперь ешь! — Он схватил чашу с медом и ткнул ей в лицо: — И пей!
Пентакоста одним резким движением оттолкнула сосуд от себя — и мед потек ей на блузу. Взвизгнув в бешенстве, она попыталась отклониться от вязкой струи и едва не упала.
Дилингр, облапив дергающиеся бедра высокородной гордячки, мял лицом ее грудь.
— Сейчас ты уймешься! Сейчас, сейчас! — взрыкивал он, все более возбуждаясь.
Пентакоста, сражаясь, вцепилась в огромное блюдо и вскинула его над собой, намереваясь расколоть насильнику череп. Но тот отмахнулся, блюдо разбилось об угол камина, а рука ее оказалась в тисках. Тогда она принялась молотить дикаря свободной рукой — по голове, по плечам… И внезапно не столько услышала, сколько почувствовала, как рвется ткань ее платья. Дико вскрикнув, вся холодея от непоправимости нанесенного ей урона, Пентакоста с такой решимостью дернулась в сторону, что Дилингр не сумел ее удержать. Зато у него остался трофей: клочья, в которые превратились накидка и платье строптивой саксонки.
Оставшись в коротенькой — до колен — блузе, охваченная ужасом, она замерла, прикрывая наготу дрожащими скрещенными руками. И в этот миг датчанин кинулся на нее, сбил с ног и придавил всей своей тяжестью к полу.
Остававшиеся в каминной рабы забрали свою еду и молча, старательно пряча глаза, разбрелись по углам, делая вид, что не обращают на происходящее никакого внимания.
Пентакоста потеряла способность к сопротивлению, она задыхалась. Воздух почти не проникал в ее легкие, а изо рта при попытке вдохнуть вырывались невнятные свисты. Туша Дилингра уже на нее не давила, но датчанин большим пальцем пережимал ей горло, и Пентакоста прекратила попытки вырваться из лап мучителя, чтобы хоть как-то дышать.
Дилингр, сопя, свободной рукой стаскивал с нее блузу и наконец разорвал ее — от шеи до нижней каймы. Не отпуская горла своей жертвы, он привстал на колени и приспустил шаровары, затем снова лег. Нетерпеливо поерзав, датчанин раздвинул пленнице бедра и, сладострастно урча, попытался проникнуть в нее. Но лоно полупридушенной Пентакосты было сухим — да и как могло быть иначе? — и насильник, изрыгая проклятия, четырежды штурмовал его, налегая всем весом и причиняя ей неимоверную боль. Наконец вторжение состоялось, и Пентакосте стало полегче, хотя датчанин был очень рассержен и удовлетворял свою похоть быстрыми, безжалостными толчками, очевидно, желая ее таким образом наказать. Но он добился лишь одного: поразительно скорого извержения семени — и задергался, изливаясь; затем, обессиленный, загнанно вздрагивающий, упал на свою жертву и обмяк. Туша его была очень тяжелой, но Пентакосте это казалось лишь мизерным неудобством: она наслаждалась, она получила возможность дышать.
Поднимаясь, Дилингр дважды ударил ее по лицу.
— Это — за сопротивление, а это — за дерзость.
Пентакоста плюнула в него, и он снова ее ударил.
Встав на ноги, датчанин подтянул шаровары, потом, закрепив пояс, пнул Пентакосту ногой.
— Ты никогда больше мне не откажешь. — Он схватил со стола чашу с медом и, опустившись на лавку, жадно ее осушил. — Если станешь сопротивляться, я переломаю тебе ноги.
— Ты! Ты!
Пентакоста не находила для этого дикаря достойных проклятий. Все кары меркли в сравнении с тем, что он только что сделал.
— Так-то, высокородная дама, — усмехнулся, все еще отдуваясь, Дилингр. — Когда бы я ни захотел овладеть тобой, ты подчинишься — и с гораздо большей охотой. Иначе пожалеешь. — Он с презрением
