повел бы себя по-иному?
— Мудрый, — ответил Сент-Герман. — Ваша начальница умна, рассудительна и со всеми держится ровно.
«Кроме своей невестки», — добавил он про себя.
— Лишь потому, что слушает брата, — заявил с вызовом Фэксон и решительно выдвинул вперед нижнюю челюсть. — Но далеко не все женщины таковы.
Спорить было бессмысленно, и Сент-Герман дипломатично сдался:
— Что ж, подождем приезда маргерефы. Надеюсь, он с пониманием отнесется к необходимости облегчить ваш труд.
— Если вы хорошенько втолкуете нашей герефе, что ему нужно сказать, — откликнулся караульный. — Мы со своей стороны будем очень вам благодарны. Все, кто ворочает это железо. — Он указал на ступени, ведущие к плацу. — Вы сможете сами спуститься в этакой темноте?
Сент-Герман понял намек.
— Постараюсь.
— Третья снизу ступенька ущербная. Будьте поосторожнее.
Фэксон взмахнул рукой на прощание, и Сент-Герман оставил его.
Пересекая плац, он столкнулся с монахом и учтиво поклонился.
— Вы рано встаете, брат Эрхбог.
— Да, — кивнул тот. — Но сейчас у меня есть причина. Вчера в деревне случилась смерть, и тело пролежало у дверей дома всю ночь. С ним ничего не содеялось и потому следует похоронить его в обнесенной частоколом земле. — Он помолчал и прибавил: — Если Христос Непорочный не вернет усопшего к жизни.
— Вы полагаете, это возможно? — спросил с надлежащим смирением в голосе Сент-Герман.
— Такое случалось, и не с одним лишь Лазарем. — Глаза брата Эрхбога загорелись. — Христос Непорочный возвращал к жизни многих. Ты иноземец и можешь в том усомниться, но истинно говорю тебе: человек, что вкусил плоть Христову и кровь, может надеяться на воскрешение в земной юдоли.
Сент-Герман с трудом подавил улыбку.
— Достойный брат, у меня нет сомнений. Я, как и вы, совершенно убежден, что человек может восстать из мертвых.
Монах испытующе всмотрелся в него, затем перекрестился.
— Скоро совсем рассветет, я должен быть возле тела.
— В таком случае не смею вас больше задерживать, достойный брат, — отозвался Сент-Герман, тоже осеняя себя крестным знамением, но в греческом стиле, и отступил, чтобы монах прошел к воротам.
Раздался короткий сигнал деревянного рога, заскрипел засов, и привратник с натугой уперся в массивную створку, призывая на помощь рабов.
Сент-Герман снова вспомнил о Пентакосте. Как же ей все-таки удалось выйти на ночную прогулку? Гордячка могла сговориться с дежурными, но не стала бы унижаться перед рабами. Значит, в крепость ведет еще один ход.
Вернувшись в отведенную ему спальню, он с вниманием ее осмотрел. Было бы вовсе несложно перенести кровать и небольшой деревянный комод вниз — в бывший склад. Пожалуй, стоит поговорить об этом с герефой, ведь с прибытием королевского уполномоченного свободных комнат станет наверняка не хватать. Но… сказать ли ей и о Пентакосте? Или лучше не накалять обстановку? И не брать на себя роль доносчика. В конце концов взбалмошная красавица выдаст себя сама. В этом случае ей придется несладко, если он правильно понимает законы, действующие в этой стране. Вздохнув, Сент-Герман вытянулся на своем ложе, ощущая сквозь соломенную набивку матраса живительную силу родной земли. Довольно скоро он задремал, позволив мыслям унести себя в прошлое — приблизительно на десяток столетий назад.
Письмо герцога Пола из Лоррарии к его дочери Пентакосте в крепость Лиосан. Передано его посредником Броделиром маргерефу Элриху в Гамбурге и доставлено в Лиосан 6 мая 938 года.
«Дражайшая дочь! Прими мои родительские приветствия, что посылаются тебе в семнадцатый день марта текущего года из расположенного близ Лютича замка Дюранс.
Твое молчание меня весьма угнетает. Я хочу знать наконец, как тебе живется, с тех пор как твой супруг оставил тебя и постригся в монахи.
Покидая мой дом, ты бесилась, утверждая, что я один буду виноват, если с тобой что-то случится. Ты не хотела ехать к далеким морским берегам, страшась до конца дней своих затеряться в глуши — без малейшей поддержки тех, кто тебя понимает. Так расскажи же мне, что с тобой происходит, чтобы я мог осознать, как себя дальше держать. А еще запомни, что вины моей перед тобой нет, ибо сыскать тебе лучшую партию, чем Гизельберт, было практически невозможно. И не только из-за моего крайне ненавистного всем ханжам и завистникам образа жизни, но и вследствие тех амбиций, что я всегда питал и продолжаю питать, раздражая тем самым ныне правящего Германией короля. Оттон меня опасается — и не без оснований. Я даже, сам того не ожидая, сумел удачно пристроить двух других своих дочерей, чему очень рад. Но радость мою омрачают твои милые братья, переставшие мне подчиняться. Впрочем, Анселот, самовольно женившийся на знатной венгерской даме, мало заботит меня. Иное дело Перзеваль: он вступил на королевскую службу в надежде со временем оттягать мои земли и титул, чему, разумеется, покуда я жив, не бывать. Зато сестрички твои превратились в графинь: Аррлисса — как жена, Одиль — как сожительница графа Шарлот. И тот ими очень доволен.
Но… обратимся к тебе. Ты до сих пор не родила от своего мужа, а теперь и не сможешь родить. Бесплодных жен мужья вправе отвергнуть, но не в твоем случае, ибо в условиях брачной сделки не оговаривалось, что Гизельберт уйдет в монастырь. И в связи с этим я хочу довести до твоего сведения, что более не считаю твой брак имеющим законную силу. Ты сейчас все равно что вдова, и я, твой отец, готов позаботиться о своей вдовой дочери и сыскать ей другого подходящего мужа.
Позволь мне, однако, напомнить тебе, что ты единственная из моих дочерей, которой я не коснулся, лелея твою добродетель ради будущих выгод, и что нужна ты мне только такой. Если ты как-нибудь запятнаешь себя, не надейся на мою помощь. Более того, знай: я навсегда отрекусь от тебя. Заводи себе любых поклонников, каких пожелаешь, эта слабость у нас в крови, но береги свое доброе имя. Если ты опозоришь наш род, я пальцем не шевельну, чтобы спасти тебя от заслуженной кары. Помни, прикоснись к тебе кто-либо, кроме супруга, и ты лишишься моего покровительства до конца своих дней. Не полагай, что я со временем умерю свой гнев и раскрою объятия опороченной дщери. Не забывай мой наказ.
Итак, либо поскорее дай мне знать о себе, либо уже новой весной я объявлю, что ты умерла для меня, а следовательно, и для всего света. Ничего от меня тебе не достанется — ни звания, ни земли, ни золота. А ежели ты посмеешь прибегнуть к покровительству какого-нибудь из своих свихнувшихся обожателей, я тут же жестоко расправлюсь как с тобой, так и с тем, кто отважится бросить мне столь дерзкий вызов. Я не стану ни сомневаться, ни медлить и клянусь, что скорее увижу тебя мертвой, чем позволю всему свету обсуждать твои выходки и втихомолку посмеиваться надо мной.
У вас в крепости есть монах, по крайней мере таковой там имелся. Скажи ему все о себе без утайки, и пусть он скрепит письмо своей личной печатью в знак того, что пересланные мне сведения не ложны. Если же он откажется это сделать, поговори с сестрой своего мужа — она, кажется, умеет читать и писать. Попроси ее сообщить мне как о твоих достойных деяниях, так и о проступках, а я, если сочту нужным, дам ей знать, как распорядиться с тобой. В этом случае ты будешь обязана со всем смирением ей подчиниться — точно так же, как подчинилась бы мне.
Блюди же себя, возлюбленная моя дочь, и помни: если я лишу тебя своей милости, твоему положению не позавидует и последняя шлюха.
