— Это дурная кровь, кровь из носа, — сказала она. — Вам придется сжечь тряпку или избавиться от нее каким-нибудь другим способом. Иначе она причинит много зла.
— Лучше будет, если вы заберете ее с собой и поступите с ней по своему усмотрению, — покладисто предложил Сент-Герман, не желая вступать в новые пререкания. Он помолчал, затем с деланным безразличием поинтересовался: — Эти кровотечения… давно они мучают вас?
— С этого лета, — поспешно откликнулась Геновефа. — В прошлые годы ничего подобного не случалось, а в нынешнем… уже в третий раз.
— В третий… — повторил Сент-Герман. Он понял, что кровотечения бывали и раньше, но их удавалось скрывать. — Скажите, в жару и особенно во время уборочной болит ли у вас голова?
— Бывает, — ответила Геновефа и быстро прибавила: — Но кровь при этом не идет. Такая кровь в пору уборочной может нанести урожаю урон.
— М-да, — покачал головой Сент-Герман. — Скорее здоровью. Вашему, разумеется. Но дело можно поправить. Ваше недомогание вызывается нездоровым приливом крови к лицу. Снадобье, что я вам предложил, позволяет умерить этот приток… к вашей, естественно, пользе.
Геновефа с вызовом вздернула подбородок.
— Кровотечение — это предвестие свыше. Именно от него лицо у меня краснеет и болит голова. Ваше снадобье ничего не изменит.
— Значит, — спросили ее с легкой долей усталости, — жара ни при чем? Вы спокойно ее переносите, а совпадения духоты с вашими болями только случайны?
— Да. — Геновефа энергично кивнула. — Правда, в сильный зной меня всегда чуть подташнивает, — неохотно призналась она и тут же перекрестилась, предварительно переместив в левую руку липкий от крови лоскут. — Но уборочная не имеет к этому ни малейшего отношения. Старые боги больше не занимаются урожаями, да и раньше не причиняли им вреда. Кроме того, нынче рожь уродилась более твердой. А зерна пшеницы на ощупь напоминают фасоль.
Сент-Герман, моментально насторожившись, пристально посмотрел на нее.
— Рожь уродилась твердой? О чем это вы?
— Только о том, что сказала. Жены крестьян, когда мололи муку для Христовых хлебцев, жаловались, что им трудно проворачивать жернова. Да и монахи из Святого Креста сетовали на то же. Сама я зерно, разумеется, не видала, ибо оно хорошо охраняется. — Геновефа вдруг улыбнулась, оказывая тем самым некоторое доверие своему собеседнику. — Но сегодняшнее кровотечение никак не связано с урожаем. Сбор был отменно хорош.
«Хорош-то хорош, однако такое зерно могло оказаться бичом для людей, а отнюдь не подспорьем», — вздохнул про себя Сент-Герман, но вслух ничего не сказал, не желая усиливать страхи недужной.
— И все же вам следует обезопасить себя… хотя бы до окончания лета, — заметил сочувственно он. — У меня есть нечто такое, что, думаю, смогло бы избавить вас от дурных ощущений. Скажем, на месяц… А то и дольше… пока не уймется жара.
— Что же это? — с подозрением спросила она.
Он пустился в терпеливые объяснения, стараясь пользоваться понятиями, известными ей.
— Другая настойка. Она полезна для тех, кого раздражают жидкости, растворенные в воздухе. Вы говорите, что вас они не тревожат, и это прекрасно, однако было бы благоразумнее все-таки защититься от них. Хотя бы на случай таких вот внезапных кровотечений. Чтобы иметь уверенность, что жидкость телесная не пострадает от заполняющих мир испарений, как и от всяческих насекомых и мух. — Видя, что эти резоны Геновефу не убеждают, Сент-Герман решился еще на один — довольно рискованный — довод: — Говорят, Дева Мария этим же средством омывала израненный терниями лоб Иисуса Христа.
Его самого покоробила фальшь собственных слов, но Геновефа вдруг встрепенулась.
— Это правда? — спросила она.
— Разумеется, — отважно солгал Сент-Герман.
— Если все так, как вы говорите, значит, в настойке содержится что-либо освященное. Или я не права?
— Она целительна, медхен, и это в ней главное, — доброжелательно уточнил Сент-Герман.
— Но разве не в святости заключена величайшая целебная сила? — возразили ему.
Ответом был неохотный кивок.
— Многие, очень многие полагают, что это именно так.
— А вы? — спросила, нахмурившись, Геновефа и, не ожидая ответа, продолжила: — Где вы научились всему?
— В Египте, — ответил он, на этот раз не кривя душой.
— Говорят, маленького Иисуса Христа увезли туда, чтобы спрятать.
— Да, говорят. В Александрию — в город, сбегающий к морю. — Сент-Герман вынул из ящика небольшой пузырек. — Вот, возьмите. Принимайте с утра по две капли, с медом или с водой — все равно. Если жара будет вас все-таки донимать, растворите в воде еще каплю, но выпейте после полудня, не раньше. Помните, что три капли в день — это норма. Если выпьете больше, наступит слабость, закружится голова.
— Значит, это яд? — спросила обеспокоенно Геновефа и попыталась вернуть чужеземцу флакон.
— Нет-нет. — Сент-Герман вскинул вверх руки. — Но это очень сильное средство, и слишком большая доза его может нарушить равновесие жидкостей в теле. — Процесс описан достаточно верно, мысленно похвалил он себя.
— Ладно, — нерешительно произнесла служанка.
Сент-Герман, заметив ее колебания, счел необходимым добавить:
— Именно так справляются с духотой египтяне. А в их стране солнце гораздо горячее, чем здесь. Они также облачаются в просторные одеяния, чтобы умалить вред, который могут причинить солнечные лучи.
— И вы все это видели собственными глазами? — с благоговейным восторгом спросили его.
— Да, видел. Там очень сухо, земля трескается, выгорает. Скалы раскалены настолько, что обитать в них могут лишь ящерицы, змеи и скорпионы. Говорят, они стерегут гробницы с несметными сокровищами, но так это или не так — проверить нельзя. Пустыня выпьет влагу из всякого, кто попытается проникнуть в ее пределы, и люди селятся на берегах огромной реки. Она называется Нил и орошает угодья с плодороднейшей почвой. Богатство с бесплодием соседствуют в этой стране, как нигде. — Он улыбнулся, окинув женщину ободряющим взглядом. — Храм, где меня обучали искусству врачевания, находился в городе, окруженном полями.
— Значит, вы египтянин, — произнесла Геновефа, весьма довольная собственной проницательностью.
— Нет, — покачал головой Сент-Герман. — Это не так. Но я прожил там много лет.
«Точнее, не лет, а столетий», — добавил он мысленно.
— Ох! — Геновефа взглянула на пузырек. — Я, пожалуй, воспользуюсь этим средством и, если недомогания прекратятся, попрошу вас снабжать меня им.
— Почту за честь, — откликнулся Сент-Герман.
— Благодарю, — поклонилась ему Геновефа, потом отняла от лица мокрый комок ткани и с удивлением ощупала нос. — Кровотечения нет! — объявила она. — Оно прекратилось!
— На какое-то время, — пояснил Сент-Герман. — Но цвет лица еще слишком ярок, а жара все свирепствует. Побудьте здесь, в тишине, чтобы кровь успокоилась. — Он знал, что сказанного недостаточно, и потому поспешил прибавить: — Я уйду, а вы сможете без помех, в одиночестве вознести благодарность Христу.
Геновефа перекрестилась и крепче сжала флакон.
— Да, это было бы благоразумно. Но мне причитается Христов хлебец, и я должна поскорей его получить.
С этими словами она сделала несколько нерешительных шагов к выходу, словно бы сомневаясь, что ее выпустят на свободу, после чего стремглав кинулась к двери и убежала, даже не попытавшись закрыть ее за собой.
