День народного единства: биография праздника

рядах, был ранен (по польским источникам, пулей в руку). Его отряды начали медленно отходить к Москве- реке. Тогда казаки Трубецкого оставили позиции и вернулись в свой лагерь.

К 12 часам, заняв Серпуховские ворота, поляки стали продвигаться с обозами по Ордынке. Однако им надо было снова занять «Климентовский острожек». Венгерско-запорожская пехота начала выбивать оттуда ополченцев, боевой дух которых упал из-за преувеличенных слухов о ранении и чуть ли не гибели Пожарского. В этот момент казаки Трубецкого, увидев над церковью знамена противника, бросились к ним на выручку (Авраамий Палицын в своем сочинении приписывал это своим уговорам и обещаниям уплаты из монастырской казны) и отбили острог [172, 225]. На «Климентовский острожек» брошены были отряды из лагерей Пожарского и Трубецкого и из опорного пункта близ церкви Георгия на Яндове [19, 83]. Сеча была кровопролитной, пленных не брали, «одних венгорей перебили 700 человек» [77, 375–376]. По сути, там погиб костяк пехоты противника [19, 83]. Однако основным силам Минина и Пожарского приходилось тяжело. Вытесненные за реку, они не могли развернуться для новой атаки на Замоскворечье. Дальнейшую помощь им казаков Палицын приписывал своей агитации, возможно, отчасти так и было. Келарь, как правило, быстро находил общий язык с нужными ему людьми. Он в дальнейшем писал, что заклинал казаков помочь Второму ополчению, вспоминая их подвиги во время обороны Троице-Сергиева монастыря (хотя его аудитория состояла из «молодцов», воевавших в те времена по обеим сторонам стен), что Пожарский чуть ли не со слезами просил его воздействовать на казаков, во что верится с трудом, и что, услышав о жалованье от монастыря на земле и в случае гибели рае на небе, казаки бросились в бой с кличем «Сергиев!».

Надо заметить, что казаков привлекла, скорее, доставленная информация (не келарем ли?) о богатых возах, медленно продвигавшихся по той же Ордынке, перекопанной рвами. Автор «Повести о победах Московского государства», явный участник боев (возможно, это был один из командиров смолян А. Л. Варишкин), описывавший подвиги своего смоленского отряда, правда, о келаре ничего не знает, зато колоритно описал, как казаков уговорил «добросмысленный Козьма Минин»; по его словам, Козьма закричал им: «Вы, праздны стояще, кую честь себе обрящете… помощь учинити не хощете и вражде-злобе работаете?» Именно Козьма «своими доброумными словесы» убедил их, и казаки «яко от тьмы во свет уклонишася, всю вражию злобу забывше и чрез Москву-реку вброд поидоша, хотяше князь Дмитрееву полку… помощь учинити…» [92, 24]. В то же время в шатер Пожарского, располагавшийся в районе церкви Ильи Обыденного (сейчас это Обыденский переулок около Берсеневской набережной), явился Козьма Минин и предложил ему свой план – отбить переправу на Крымском броде. Раненый князь одобрил план и сказал: «Бери кого хочешь!» Минин отобрал три лучшие дворянские конные сотни и роту польского ротмистра П. Хмелевского, уже давно взявшего сторону Второго ополчения, и в середине дня 25 августа выбил пехотную и конную роты гетмана, заняв переправу. Вскоре отряды обоих ополчений начали переправляться через реку; после «Климентовского острожка» казаки взяли и острожек у церкви Св. Екатерины,[60] где ранее была полевая ставка гетмана. Ходкевич, бросив там палатки и обозы, ускакал к Донскому монастырю. Оставшиеся оборонять его острожек запорожцы, обычно не страшившиеся рукопашной, на этот раз бежали за валы Земляного города.

Победа была полная. Ополченцы захватили 400 возов с продовольствием, оружием и боеприпасами [60, 747]. Пожарский (видимо, несколько оправившийся), по воспоминаниям наблюдательного смолянина, заметил, что, взяв обоз, «казаки же на множество винных бочек и на многое польское питье нападоша»; тогда князь «повеле бочки… растаскати и бити, чтобы воинству от пития пакости не учинихомся. Людие же, наипаче на бой устремишася, множество полских людей побиша» [93, 34]. Они уже поняли, что явно перехватили инициативу, и бросились было за противником, перебравшись через валы и рвы, за пределы города. Однако Пожарский и Трубецкой запретили преследование, указав своим воинам, что двух побед в один день не бывает («двух радостей в один день не бывает, как бы после радостей горя не отведать!») [60, 747]. Время показало, что это было верное решение.

После 8 вечера (бои продолжались «с утра до шестого часу пополудни») в разоренном освобожденном городе загремела канонада. Воинство Трубецкого бурно праздновало, паля в воздух. За три дня боев доныне непобедимый гетман потерял не менее 1500 убитыми, ранеными, пленными и понял, что надо уходить. Собрав остатки войска у Донского монастыря, а это было около 400 кавалеристов и немного пехоты (запорожцы, видимо, ушли), он вернулся к Поклонной горе, где, ничего не предпринимая, стоял еще 2 дня, возможно потому, что не мог прийти в себя, испытав шок от поражения и потерь [19, 84]. Получив паническое письмо от Будилы из Кремля, он ответил, что не может продолжать боевые действия, и 28 августа снял лагерь и ушел к Можайску и Смоленску [172, 242]. Попытавшись затем пополнить войско, он наткнулся на противодействие давних недругов Потоцких и уехал к своей жене в Шклов [19, 245].

Решительным переломом в московских боях надо, видимо, считать организованную, скорее всего Пожарским, синхронную атаку из трех мест, уничтожившую большую часть польско-литовской пехоты в острожках, вследствие чего гетман остался без войска, а кремлевский гарнизон был окончательно заблокирован.

Победа и получение огромных запасов продовольствия и снаряжения в трофейных обозах улучшили взаимоотношения двух ополчений. Известия о конфликтах между ними распространялись по стране, отнюдь не укрепляя общий авторитет и мешая посылке под Москву подкреплений и в целом – консолидации провинциальных обществ. Поэтому после победы вожди ополчений пришли к выводу о необходимости объединиться и оповестить об этом страну. Были разосланы по городам грамоты, в которых писалось:

«Как Божиею милостию… гетмана Хоткеева побили… и запасов в Москву… не пропустили… а у бояр и воевод у князя Дмитрея Тимофеевича Трубецкого да у столника и у воеводы князя Дмитрея Михайловича Пожарсково разряды были розные, а ныне по милости Божьей и по челобитью и по приговору всех нас, стали они в единачестве и укрепилися на том, что им, да с ними выборному человеку Кузьме Минину, Московского государства доступать и Российскому государству добра хотеть во всем безо всякия хитрости, и розряд и всякие приказы поставили на Неглимне, на Трубе, и сидят в одном месте и всякие дела делают заодно… И вам бы, господа, – призывал «Совет всей земли», – во всяких делех слушати боярина и воеводы князя Дмитрея Тимофеевича Трубецкого да столника и воеводы князя Дмитрея Михайловича Пожарсково грамот и писать о всех делах к ним к обоим, а кто из них учнет писать к вам о каких делех-нибудь грамоты, а имя будет в грамотах одного из них, кого-нибудь, и вам бы, господа, тем грамотам не верить» [35, 230–231].

Так «Совет» поставил своих полководцев в определенные рамки. Теперь Пожарский и Трубецкой сосредоточились на осаде Китай-города и Кремля. Батареи, установленные на берегах реки Неглинной, в Охотном ряду, на Варварке и Сретенке, били по стенам и постройкам. В Кремле царил голод. «Теснота московским сидельцам чинится великая», писали в грамотах из правительства объединенных ополчений [35, 231]. Не озаботившись собрать продовольствие в разгромленном городе в марте, после восстания, осажденные теперь съели кошек, собак, крыс, ворон. Богачи, вроде московских бояр, еще могли купить что-нибудь за сумасшедшие цены. По ночам со стен порой спускались корзины с деньгами, драгоценностями, мехами и поднимались с крупой, мукой и пр. Вожди Второго ополчения ловили и казнили торговавших с врагом [70, 154]. Пережившие осаду украинский купец Божко Балыка, полковник Будило и другие вспоминали, что коровья шкура стоила 5 злотых, ворона – 2 злотых и полфунта пороха, собака – 15 злотых, мышь – 1 злотый. Солдаты съели кожаные пояса, лошадиную сбрую и, увы, пергаменные книги, возможно и из царской библиотеки. Дошло и до людоедства. Начали с заключенных по каким-либо причинам в тюрьмы, а затем наступил черед убитых в бою однополчан. Причем преимущественное право съедения распространялось на солдат одной с ним роты, по этому поводу даже проходили суды. Половина человечьей ноги стоила 2 злотых…. Жертвами становились и казаки Трубецкого, ночью неосторожно приближавшиеся к стенам – венгерские гайдуки их ловили и съедали [172, 252].[61]

Пожарский 10–11 сентября отправил осажденным ультиматум, сообщая, что надежды на подход короля несбыточны: он даже не знает об их положении, а если и знает, то бросил на произвол судьбы. Дмитрий Михайлович призывал не верить московским изменникам типа Ф. Андронова и М. Г. Кривого Салтыкова, лгущим о скором приходе короля, а не мешкая сдаваться, гарантировал спасение «головы и жизни»,