ведь реальность факта от этого не исчезает. Вопрос о собственности, господа, — основной вопрос, выдвинутый нашим временем. Вот что следует понять деловым людям.
— Кстати, господа, — улыбаясь и заранее предвкушая эффект, перебил Сташевский. — Есть телеграмма со станции Кипарисово. Конфликт на стекольном заводе Пьянкова разрешился: завод национализирован местным совдепом.
— Пьянков напрасно довел до крайности, — сказал Бурмин, очень удрученный таким оборотом дела. — Это опасный прецедент.
— Разумеется, — поддакнул Чукин. — Ну, надбавил бы плату, повысил цену на товар. Дело в конце концов торговое.
Кауров вскочил, забегал по комнате.
— Не торговаться, — головы рубить. Вешать! Барон фон Ренненкампф отлично умел управляться со всем этим сбродом.
— Да, господа! Дело зашло слишком далеко, пора действовать, — резюмировал Мавлютин. — Не останавливаясь, конечно, перед репрессиями.
Чукин позвенел ложечкой о стакан, сощурился, точно примеривался, мягко проворковал:
— Всеволод Арсеньевич, по законам физики действие производится силой. Не вижу ее. Был Лавр Георгиевич Корнилов — не получилось. Кто еще? Где наши Бонапарты?..
Мавлютин с интересом поглядел в его ожидающие прищуренные глаза, жестко усмехнулся:
— Силы, Матвей Гаврилович, бывают двух родов: внутренние и внешние. Сочетание их может дать поразительный эффект.
— Что вы имеете в виду? — без обиняков спросил Левченко.
— В первую очередь, разумеется, союзников. На худой конец — немцев. Все равно.
— Позвольте! — Судаков с изумлением уставился на полковника. — Ведь это измена делу демократии. Помощь союзных держав я еще могу принять. Конечно, в формах, ограждающих чувство национального достоинства... Но немцы?.. Немцы!
— А я, знаете, приветствовал бы самого черта, — лишь бы он забрал большевиков!
— Браво! — крикнул повеселевший Бурмин.
Чукин молитвенно сложил на животе руки.
— Бог милостлив. Сторона наша глухая, дальняя — авось пронесет. Керенского в Питере нет, а у нас Русанов, слава богу, сидит. По ухабам, господа, вскачь ехать не дюже-то тоже. Может, когда и попридержать надо — шажком, а?
Судаков старательно протирал платочком свое пенсне.
— Да, расхамились невероятно, — пожаловался он. — Утром на вокзале один перехватил извозчика. Да еще нагрубил.
Саше приятно было ощущать хрустящую свежесть белья. Давно он не испытывал такого блаженства. От усталости кружилась голова. Разговор шел мимо него. Возникло лишь чувство острой неприязни к Мавлютину. Все в нем не нравилось Саше: и неприятно-угловатое лицо со смуглой кожей, и чуть раскосые быстрые глаза, и манера говорить не глядя на собеседника.
«Ну, этот, видать, — собака», — думал Саша, посматривая на полковника.
Когда наконец гости стали расходиться, Саша проводил взглядом плоскую спину Мавлютина, скрывшегося в его комнате, и на вопрос сестры, как он находит дом и многое ли в нем переменилось, сердито ответил:
— Нет. Вот только комнату мою в конуру превратили.
Мать Савчука жила возле пристани. Старый дощатый барак прислонился одним боком к обрыву; летом во время дождей его заливали потоки мутной воды, зимой — насквозь пронизывал ветер.
В половодье река подступала к самому порогу, плескалась под низкими маленькими окнами. Если поднимался ветер посвежее, брызги оседали на стеклах: окна плакали.
Федосья Карповна жила в угловой каморке. Комната была крохотная — пять шагов в любую сторону. Но все в ней было так аккуратно расставлено, так пригнано, что она казалась гораздо вместительнее.
Весь передний угол занимала кадка с фикусом. Фикус уперся вершиной в провисший потолок и был на редкость густ и сочно-зелен. На стене висели семейные фотографии, в центре — портрет Савчука в полной форме с четырьмя солдатскими Георгиями на груди.
Федосья Карповна перебивалась тем, что мыла полы и стирала белье у состоятельных людей. В то утро она задержалась дома: нездоровилось.
Все чаще ее одолевали невеселые думы. Она снимала со стены портрет сына, подолгу разглядывала ослабевшими глазами каждую черточку на его лице и плакала над ним. Ей казалось, что она больше никогда не увидит его. Да и писем от сына давно не было. Кто знает, жив он, здоров ли? И как ей придется доживать свои последние дни? Ох уж эта война!
Мимо окна прошли трое военных. Дверь без стука отворилась.
Савчук — он вошел первым — сразу увидел мать. Федосья Карповна сидела у окна, склонившись над работой.
Не поднимая головы, она сказала:
— К Петровым надо в те двери.
«Не ждала», — подумал Савчук, чувствуя, как у него от волнения перехватывает горло.
— Или вы ко мне? — закончила Федосья Карповна и повернулась к вошедшим солдатам.
— К вам, — глухо сказал Савчук и, бросив чемодан, шагнул к ней, протягивая вперед руки.
Федосья Карповна встала. На ее лице появилось выражение полной растерянности. Охнув, она выронила клубок ниток, и он покатился на пол.
Савчук, наклонившись, обнял ее.
Она обхватила его голову руками, прижала к груди, замирая от счастья. Слезы радости катились по ее щекам.
— Не ждала, а? — спросил Савчук, когда мать наконец отстранилась, чтобы долгим, изучающим взглядом посмотреть на него.
Как он вырос, как возмужал ее сын, ее Ваня, ее единственная опора и поддержка! Все-таки ее молитва защитила его, уберегла. Разве она не самая счастливая из всех матерей?..
— Не ждала, — согласилась она и тут же поправилась: — Сегодня не ждала.
Приходько и Коваль смущенно топтались у порога.
— Знакомься, мама! Мои товарищи...
Федосья Карповна засуетилась, накрывая стол. Из сундука она достала единственную скатерть, сбегала к соседке за посудой. Подбросила дров в печку, долила чайник. Поглядывая на сына, чистила картошку.
Савчук с удовольствием щупал толстые листья фикуса.
— Давно ты завела такую прелесть?
— А помнишь, в день проводов отсадила у Петровых.
— Ну? — искренне удивился он и задумчиво поглядел на верхушку.
— Комнатные цветы — это, знаете, судьба, — звеня посудой, говорила Федосья Карповна. — Живет цветок, — значит, и хозяин дышит. Ну, мой, слава богу, разросся.
— Разросся, мамаша, — смеялся Приходько. — Эва дуб какой вымахал!
— Все чепуха, суеверие, — возражал Коваль. — Снаряд одинаково крушит — и фикус и голову.
— Нет, не говорите...
Федосья Карповна качала головой: не верила. Разве могла она поверить?
Весть о приезде Савчука распространилась быстро. Первым прибежал грузчик Захаров. Прибежал прямо с работы: ватник у него был в муке.
— Ого! Да он и впрямь вернулся! — закричал он с порога. — С радостью вас, Федосья Карповна! Иван Павлович, почеломкаемся.
Голос у Захарова густой и гулкий, как из бочки. Грузчик вертел Савчука, как игрушку, хлопал ручищами по его широкой спине, оставляя на шерстяном кителе белые мучные следы.
— Хорош амурец! Ай, хорош... Я, признаться, сперва не поверил: думаю — брехня. Молодец, не сдал!
