— Между прочим, я тоже — большевик.
Олимпиада Клавдиевна нимало не смутилась.
— Что ж, везде встречаются порядочные люди, — заметила она. — Говорят, сыпняк в дороге есть?
— Да, гуляет.
— А скажите, — встревожилась она, — вошь в вагон может заползти?
— Куда же от нее денешься, — не без злорадного удовольствия ответил Логунов. — Они там по стенкам табунами ходят.
Олимпиада Клавдиевна так откровенно посмотрела на его бушлат, что Логунов заторопился и стал прощаться. Даша вышла проводить его.
— Вы, конечно, зайдете к нам повидать Веру? — спросила она.
— Если буду в городе, — ответил он уклончиво.
— Не понравилось вам у нас, — вздохнула Даша и неожиданно тоном заговорщика сообщила: — А вы, знаете, стакан разбили.
— Неужели? — испугался Логунов.
— Ей-богу! Дно так и отвалилось. Да вы не беспокойтесь, стакан я убрала. Говорят, посуду бьют к счастью.
И она засмеялась звонко и весело.
Саша Левченко семнадцатилетним восторженным гимназистом бежал из родительского дома на войну. За два года на фронте он хлебнул горя полной мерой: пуля в грудь навылет, отравление хлором, сыпной тиф — все перенес, не сломился. С фронта он привез усы, нежные, чуть пробившиеся.
Помня крутой характер отца, Саша с вокзала домой не пошел, а завернул сперва к приятелю- гимназисту — выяснить обстановку. Отцу после бегства из дому он не писал ни разу, про домашние дела изредка узнавал стороной — из переписки с друзьями.
Приятель уверял, что все обстоит как нельзя лучше: старик за последний год здорово сдал, можно явиться без опаски — простит. Саша все-таки отправил приятеля на разведку, а сам присел у окна.
Был солнечный морозный день. Дым из труб низко стлался над заснеженными крышами. Деревянные домики в беспорядке разбежались по склону, будто спешили скорее подняться в гору. В распадке между двумя холмами виднелась излучина Амура; чернели дальние заросли тальника. У горизонта синей громадой вставал горный хребет Хехцир.
Знакомый вид тревожил и будил воспоминания.
Вернулся приятель.
— Можешь идти. Отец и сестра дома.
— А мать? — спросил Саша, и сердце у него забилось тревожно и быстро.
— Разве ты не знаешь? Ее похоронили весной...
Саша опустился на стул, закрыл лицо руками и так просидел дотемна...
Дома его никто не встретил. Из столовой доносились голоса. Саша прошел прямо в свою комнату. Было темно, но все здесь казалось ему таким знакомым, будто он недавно вышел отсюда. Помедлив чуть, он включил свет.
Его этажерка с книгами была на прежнем месте. Те же самые стулья стояли возле стола. Но на одном из них висел офицерский китель. Из-под кровати выглядывал угол чемодана. На столе разбросан бритвенный прибор.
Кто-то чужой жил в его комнате.
Сашу это неприятно кольнуло. Он поспешил выйти обратно.
— Кто тут? — раздался позади знакомый, мало изменившийся голос сестры.
Саша нарочито медленно обернулся.
— Вот и я, Соня! — громко и радостно сказал он.
Сестра стояла в дверях ярко освещенной комнаты. Она испуганно оглянулась, притворила дверь и, обняв, крепко поцеловала его.
— Я знала, что вернешься. Папу позвать?
— Зови, — сказал он и вздохнул.
Соня еще раз прижалась к нему и выпорхнула из коридора.
Отец вошел грузной походкой, такой же большой и крепкий, каким его помнил Саша.
— Ага, вернулся! — тоже знакомым хрипловатым баском сказал он и поцеловал сына в лоб. Отошел на шаг и внимательно посмотрел на него.
— Был ранен?
— Да, в грудь.
— Так. Достукался.
Саша переступил с ноги на ногу. Былого страха перед отцом он не испытывал, но было тягостно.
— Демобилизован, конечно?
— Сам ушел.
— Вот как! Туда сам — и обратно. Ты что же теперь — с большевиками? — Вопрос прозвучал резко и неприязненно.
— Не знаю. Мне война осточертела, — ответил Саша.
Отец посмотрел на него еще раз и сказал уже другим тоном:
— Мать-то — не дождалась. Умерла. — Чуть помедлив, деловито распорядился: — Белье сжечь в печке. Прими ванну, Соня приготовит, что надо. Комнату твою занял полковник Мавлютин. Поместишься пока в моем кабинете. Покончишь с туалетом — приходи за стол.
И ушел, только половицы под ногами скрипнули.
— Саша, милый, как все хорошо обошлось! — радовалась Соня, не спуская с брата влюбленных глаз.
Когда Саша уезжал, Соня была еще девочкой-подростком, нескладной и застенчивой; сейчас это была хорошо сложенная девушка с горделивой посадкой головы, с мелкими, но правильными чертами лица; большие карие глаза, выражение которых непрерывно менялось, придавали ему особую живость и прелесть.
— Да ты, Соня, красавицей стала, — сказал Саша, любуясь сестрой и проникаясь ее радостным настроением. — От женихов, поди, отбою нет?
— Я каждому говорю: просите моей руки у отца, — засмеялась она. — Боятся.
За столом, кроме своих, было еще человек шесть.
— Сын, — коротко представил Сашу гостям Алексей Никитич Левченко.
— Очень приятно познакомиться, — отозвался сидящий с краю хмурый длиннолицый человек и назвал себя: — Сотник Кауров.
Саша сразу узнал в нем одного из тех двух «штатских», которых утром встречал на вокзале Варсонофий Тебеньков. Вторым был полковник Мавлютин — невысокий желчный человек с калмыцким лицом и колючим взглядом недобрых темных глаз. Это его Алексей Никитич поместил в Сашиной комнате.
Среди гостей находились также благодушный толстяк — начальник почтово-телеграфной конторы Сташевский, элегантный, рано облысевший лесозаводчик Бурмин, елейно-постный, похожий ликом на древнюю икону, владелец торговой фирмы Чукин и розовощекий здоровяк Судаков — служащий из Управления железной дороги.
— Идти против законов общественного развития — это безумие! Капитализм в России далеко не исчерпал своих возможностей, — громким, бодрым голосом говорил Судаков. — Я уверяю вас, господа: большевики долго не продержатся. Смешно, что о них приходится говорить всерьез.
— Нет, не смешно, — резко возразил Мавлютин. — Большевикам нельзя отказать в последовательности: вслед за рабочим контролем над производством они переходят к национализации банков. И, надо думать, на этом не остановятся.
— Грабеж! — крикнул Бурмин.
— Согласен с вами, — Мавлютин чуть наклонил голову, показав аккуратно расчесанный пробор. — Но
