— Ленка! — заорала она в трубку. — Это катастрофа! Лешка, кажется, мне изменяет! И представь с кем! Со своей женой! Он мне клялся-божился, что не спит с ней вообще, а теперь выясняется, что врал! Она беременна, Лен, прикинь?!
Натка еще минут десять кричала в трубку. Таганцев поскучал на стуле, потом задом-задом попятился к дверям и удалился, одарив меня на прощанье лучезарной улыбкой.
Натка на том конце провода закончила поливать своего очередного мужика и сообщила:
— Ленка! Я поросенок!
Это точно, поросенок еще тот.
— Я же тебе обещала с переездом помочь! Ты когда переезжаешь?
— Собиралась в субботу, — ответила я.
Наконец и мне удалось слово вставить.
Переезд равен пожару плюс наводнению, это факт. Выходные, считай, пропали. И при нынешнем режиме работы еще минимум месяц мы с Сашкой будем жить на коробках, с утра в пожарном порядке искать куртки и чашки, потому что нечего надеть и не из чего пить кофе.
— Я к тебе в субботу часикам к двенадцати подъеду и помогу, ладно? — спросила сестра.
Я обрадовалась. Лишняя пара рук мне ой как пригодится.
— Отлично! — сказала я. — Будешь паковать оставшиеся коробки, а потом их распаковывать на новом месте!
После подписания контракта Люда переехала в квартиру, которую Джонсоны сняли для нее. Квартира располагалась в тихом центре, в двух шагах от Остоженки, где жили сами американцы. Дом был старый, но со свежим ремонтом — высокие потолки, огромная кухня, отделанная золотистой плиткой ванная…
Раньше такие хоромы Люда видела только в кино и в первые дни даже не верила, что теперь она сама будет здесь жить. Все казалось, что она попала сюда по ошибке и вот-вот вернутся настоящие, законные хозяева и выгонят самозванку на улицу.
Люда ходила по комнатам, включая и выключая свет, открывала зеркальный шкафчик в ванной и любовалась сложенными аккуратной стопкой полотенцами. Она развесила в шкафу свои нехитрые вещички (ношеные свитера и рубашки выглядели здесь залетными сиротами, бомжами на торжественном приеме).
Квартира была чудесная, просто сказочная. Из окон — больших, чистых — виден храм Христа Спасителя, на кухне имелась посудомоечная машина, которая Люде так нравилась, что она иногда включала ее, чтобы вымыть одну-единственную чашку, а потом сидела на табурете рядом, слушала, как шумит вода.
Иногда она подходила к холодильнику, открывала дверцу и подолгу любовалась его содержимым. На полках в идеальном порядке стояли разноцветные баночки с йогуртами и творожками, коробки с салатами, котлетками и рыбой, лежали фрукты и овощи. Джейн самолично следила за тем, чтобы Люда правильно питалась, и привозила ей продукты каждые два дня.
Никогда прежде у Люды не было столько красивой и дорогой еды. Да и холодильника у нее такого сроду не было. У них с мамой стоял старый-престарый «Саратов», от которого, как ты его ни мой, стоило открыть дверцу, все равно шел неприятный запах.
В ее нынешнем холодильнике было специальное окошко, и, стоило нажать кнопку, оттуда сыпался лед: хочешь — кубиками, а хочешь — мелкой крошкой. Люда щедро сыпала лед себе в апельсиновый сок. Укутавшись в белый махровый халат, она забиралась с ногами на диван, пила сок со льдом из высокого стакана и чувствовала себя героиней иностранного фильма… Это было ни с чем не сравнимое ощущение. И плевать, что квартира эта, и холодильник с высыпающимися из окошка кубиками льда, и ванная с зеркальными шкафами, и храм за окном принадлежат ей временно. Она родит этим Джонсонам ребенка, получит за работу двадцать тысяч и сама сможет купить себе такой же холодильник, и посудомоечную машину, и много чего еще.
Переехав и получив от американцев аванс, она тут же отправила деньги матери и пригласила ее в гости.
Мама приехала, поахала и на зеркальные шкафы в ванной, и на холодильник, и на то, что у Люды есть отдельный диванчик для гостей, а не какая-нибудь там раскладушка или матрац на полу.
Потом они с мамой гуляли по центру, пили кофе в небольшой кафешке неподалеку от Пушкинского музея, любовались храмом Христа Спасителя и фонтанами в парке Победы. А вечером пили чай с тортом, сидя в плетеных креслах на балконе Людиной квартиры, где Джейн расставила горшки с цветами, и любовались закатом над Москвой. Это чаепитие тоже больше напоминало кадры из заграничного фильма, чем реальную жизнь, к которой привыкли Люда и ее мама.
Аккуратно собрав ложкой крошки пирога с блюдца, мама вздохнула и сказала: «Какая же ты у меня молодец, дочка!»
Через три дня мама уехала. Люда надавала ей подарков для Лидки, а еще — ананас и две банки красной икры. Она представляла, как Лидка обрадуется никогда не виданному ананасу и как мама с гордостью будет рассказывать соседям про дочь, которая в Москве как сыр в масле катается.
Два месяца Люда пила какие-то таблетки и ездила на уколы в медицинский центр. Это было необходимо, чтобы подготовить ее организм к беременности. «Чего готовить?» — удивлялась Люда. С Лидкой вон она ни к чему не готовилась, даже не думала об этом, просто забеременела, а потом родила — и все.
Когда врачи сказали, что она готова, Люда легла в клинику на два дня, и ей сделали так называемую подсадку эмбриона.
Процедура оказалась практически безболезненной, хотя и немного противной. Конечно, а что ты хотела, милая? Двадцать тысяч долларов за шоколад в мармеладе?
Врач сказал, что это удивительно, но все получилось с первого раза. Эмбрион прижился и стал развиваться. Люде сделали УЗИ. Джонсоны сидели тут же и во все глаза глядели на монитор, по которому шли волны и точки, а больше ничего не было видно. На Джонсонов эти волны в мониторе произвели неожиданное впечатление. Они обнялись, и Джейн расплакалась. Она стала целовать Люду, прижиматься к ней мокрой щекой и все твердила: «Сэнк’ю, оу, сэнк’ю…»
Забеременев, Люда как-то вдруг очень похорошела. Она никогда не была красавицей, но теперь, глядя на себя в зеркало, радовалась, какие у нее румяные щеки, и блестящие волосы, и как ладно сидит полосатое платье, купленное на деньги Джонсонов в магазине для будущих мам на Кутузовском проспекте.
Врач сказал, что беременность украшает женщину. Но с Лидкой такого не было, Лидка Люду не очень украсила. Наоборот, Люда осунулась, и ноги у нее отекали. Сейчас все было совсем иначе.
Может, дело в ее новой — спокойной и сытой — жизни без ночных дежурств, пьяных криков дальнобойщиков, вечного подсчета копеек и мучительных раздумий, где подешевле починить стоптанные до дыр туфли.
Теперь не надо было убиваться на трех работах, с ней носились как с писаной торбой, и все Людины обязанности сводились к тому, чтобы высыпаться, хорошо и правильно кушать, не нервничать и соблюдать рекомендованный доктором из клиники режим дня. Она вставала в девять — небывалая роскошь, дома они с матерью всегда поднимались в пять, в Москве Люда спала урывками, по три-четыре часа, и все эти полтора года ей постоянно хотелось притулиться где-нибудь в уголке и отоспаться, но получалось это крайне редко.
Проснувшись, она принимала душ, завтракала (в хорошую погоду — на балконе, в дождь — на своей неописуемо прекрасной кухне). Яйцо всмятку, овсянка, фрукты, сок… Не жизнь, а курорт из рекламы.
Потом Люда шла «дышать воздухом» — обычно она прогуливалась вокруг храма Христа Спасителя, потом немного по набережной или доходила до Александровского сада и сидела там на скамеечке. Потом — обед и дневной сон. Потом — чтение. Снова прогулка, вечерний сериал (что-нибудь смешное, доктор велел избегать отрицательных эмоций).
Каждый вечер Люда звонила домой. Междугородные звонки тоже оплачивали Джонсоны. У мамы телефона не было, конечно. Но телефон был в сельсовете. К шести вечера мама приходила туда и ждала звонка дочки. Они говорили обо всем на свете — про огород, про погоду, про Людино самочувствие, но
